Studia Litterarum

Знакомство с творчеством О. Голдсмита в России начинается с 1763 г. В этом
году в журнале «Ежемесячные сочинения и известия о ученых делах» печатается «Китайская повесть» — перевод фрагмента из эпистолярного
романа Голдсмита «Гражданин мира, или Письма китайского философа»
(“The Citizen of the World, or Letters from a Chinese Philosopher”), впервые
опубликованного в 1760–1761 гг. в газете “The Public Ledger” [2, с. 26; 9,
с. 7–8]. «Китайская повесть» появляется в русском журнале со ссылкой на
источник, но без указания имени автора. Имя Голдсмита в России узнают в
1770-х гг., а переводы его произведений с указанием авторства появляются
с 1780 г. [9, с. 9; 4, с. 276; 3, с. 60].
Между тем еще в 1769 г. в журнале «Ни то ни сё», который издает
В.Г. Рубан, появляется притча под названием «Циу-Циу. Китайская тайная
повесть» [19, № 9, с. 69–70]. Как удалось установить, эта притча представляет собой переведенный с некоторыми изменениями фрагмент того же произведения Голдсмита, что и «Китайская повесть», — «Гражданина мира».
Таким образом, она оказывается вторым по счету отрывком из Голдсмита,
опубликованным по-русски.
То, что источник этой статьи «Ни того ни сего» до сих пор не был
установлен, объясняется длинным путем, который проходит ее сюжет за девять лет, отделяющих произведение Голдсмита от русской версии. В этой
цепи преемственности, насколько ее удалось воссоздать, пять звеньев, и она
соединяет четыре европейских литературы. Между английским подлинником (согласно определению В.Д. Рака: [8, с. 7]) и статьей в журнале «Ни
то ни сё» находятся три промежуточных текста: два на французском языке
и один — на немецком. При этом еще во второй из французских публика-
Текстология. Источниковедение. Публикации / Л.А. Трахтенберг
385
ций, где притча изымается из контекста «Гражданина мира», утрачивается
указание на автора, так что перед русским переводчиком текст предстает
как анонимный. В том же французском издании притча приобретает отсутствующее в подлиннике название, которое сохраняют и немецкая, и русская
версии.
Произведение Голдсмита имеет форму писем от лица китайского
мыслителя. Голдсмит продолжает давнюю традицию (см.: [14; 13]): прием
изображения европейских нравов с точки зрения иностранца — уроженца Востока, как в «Персидских письмах» Ш. Монтескьё, или дикаря, как в
«Простодушном» Вольтера — широко распространен в эпоху Просвещения.
Этот прием создает эффект остранения, давая широкие возможности для
критики иррациональных, по мнению просветителей, обычаев европейского общества.
Притча, являющаяся подлинником статьи в журнале «Ни то ни
сё», помещена в письме LXI, посвященном честолюбию [35, p. 279–282].
Большую часть статьи составляет рассуждение; притча, иллюстрируя его,
завершает текст. Китайский философ удивляется обычаю европейских монархов награждать за заслуги орденами, недоумевая, почему «примерно два
ярда голубой ленты, которую носят через плечо» [35, p. 248], считаются достойной наградой за увечье, полученное в бою, или растрату собственного
состояния, на которую приходится идти дипломату, чтобы поддержать престиж своего государства.
Притча рассказывает о китайском мандарине, гордящемся украшенным драгоценными камнями платьем. Один бонза, т. е. буддийский монах,
следует за мандарином, кланяется ему и благодарит за эти камни. Мандарин
удивленно спрашивает, почему: ведь он не дал бонзе ни одного. Бонза же отвечает, что смотрел на камни — а ведь сам мандарин ничего другого с ними
тоже не может сделать; разница лишь в том, что мандарину приходится охранять их.
Заслуживает внимания характеристика бонзы. Она — неожиданно для персонажа, который выступает в роли резонера, — пейоративная:
“an old sly Bonze” [35, p. 250], т. е. «старый хитрый бонза». Это значит, что
превосходство бонзы над мандарином интеллектуальное, а не моральное,
и, следовательно, он высмеивает не столько безнравственность вельможи,
сколько глупость. Такая трактовка сюжета соответствует содержанию эссе,
Studia Litterarum /2021 том 6, № 1
386
в состав которого он входит. Однако в последующих версиях этот фрагмент
текста постепенно трансформируется, что приводит к переосмыслению сюжета в целом.
В 1762 г. «Гражданин мира» печатается отдельным изданием. Уже в
1763 г. книга Голдсмита выходит во французском переводе Пьера Пуавра
(Pierre Poivre)1
. Притча о мандарине передается здесь в целом точно [34,
p. 173–174]. Однако характеристика бонзы меняется. Эпитету подлинника
sly во французском переводе слову соответствует crasseux — ‘грязный’ [34,
p. 173]. Его можно понять как в прямом, так и в переносном значении: один
из примеров «Словаря Французской академии» — vilain crasseux ([26, p. 437,
s. v. Crasseux]; vilain — ‘негодяй’). Не исключено также, что этот перевод —
результат смешения двух отчасти сходных по звучанию английских слов,
толкования которых в предположительно доступных переводчику словарях
даются рядом: sly и sluttish (последнее действительно означает ‘грязный’,
см.: [30; 24; 20, s. v. Sluttish, Sly]2
). Если переносное значение соответствует семантике контекста, то прямое открывает путь к его переосмыслению:
грязный, неопрятный вид — свидетельство бедности, и в контексте философской притчи это можно истолковать как знак мудрого презрения к земным благам, т. е. как положительную характеристику. Этот семантический
потенциал, однако, в полной мере реализуется лишь в дальнейшем, когда
притча теряет связь с исходным контекстом.
Характерно, что эта притча, но вне контекста эссе, включена в состав
пространной рецензии на французское издание книги Голдсмита, помещенной в журнале «Bibliothèque des sciences et des beaux-arts» [23, p. 469].
Она приводится, наряду с несколькими другими, как пример формы восточной повести, которую, по мнению рецензента [23, p. 468], Голдсмит
использует с исключительным умением, напоминающим о классическом
образце английской эссеистики — журнале «Зритель» Дж. Аддисона и
Р. Стиля (где этот жанр, действительно, широко представлен: [11, p. 79–85,
112–118, 169–173]). Не исключено, что упоминание в этой статье способствует дальнейшему переходу повести в журнальный контекст, с которым
рецензент не без оснований ее сближает на основании жанрового сходства.
1 Переводчик установлен по справочникам: [27, p. 206–207; 12, p. 416].
2 В указанных словарях пагинация отсутствует.
Текстология. Источниковедение. Публикации / Л.А. Трахтенберг
387
В 1764 г. притча о мандарине перепечатывается без имени автора в
журнале «Recueil pour l’esprit & pour le cœur» (см. об этом издании: [16]).
При этом она теряет связь с контекстом: эссе, в составе которого притча выступает у Голдсмита, не воспроизводится. Текст в основном дословно соответствует переводу Пуавра, но сделано важное дополнение: безымянный в
подлиннике мандарин получает имя Ziou-Zioung [36, p. 112]. В качестве имени персонажа использовано название высоко ценившегося сорта чая (см.:
[25, S. 116; 32, p. 185; 28, p. 324]). Кроме того, притча приобретает заголовок,
в роли которого выступает имя мандарина.
В 1765 г. притча выходит в переводе на немецкий язык в журнале
«Berlinisches Magazin». Сохраняется название «Ziou-Zioung», к которому добавляется подзаголовок: «Eine Chinesische Anekdote» — «Китайский
анекдот» [21, 1. Stück, S. 31]. Перевод соответствует французскому источнику, но в характеристике бонзы происходит еще один, казалось бы, незначительный семантический сдвиг. Французскому crasseux в немецкой версии
соответствует определение übelgekleideter — ‘плохо одетый’. В контексте
притчи этот эпитет теряет пейоративные коннотации. При этом однокоренные слова Kleidung ‘платье’, использованное в характеристике мандарина, и
übelgekleidet, относящееся к бонзе, дополнительно подчеркивают антитезу
персонажей.
Сатирический аспект в характеристике мандарина усилен. Сделано
это грамматическими средствами. И в подлиннике, и во французском переводе семантика гордости выражена слитно с указанием на ее предмет:
“A Mandarine, who took much pride in appearing with a number of jewels on
every part of his robe…” [35, p. 282]; «Un Mandarin, qui se targuoit beaucoup de
pouvoir montrer une robe toute couverte de pierreries…» [34, p. 173]. Немецкий
переводчик предпочитает фразеологическому обороту конструкцию с придаточным предложением: «Einem Mandarin, Namens Ziou-Zioung, der seinen
Stolz dadurch offenbarte, daß er sich immer in einer mit Brillanten besetzten
Kleidung zeigte…» [21, 1. Stück, S. 31]. Семантическим центром конструкции
становится абстрактное имя Stolz — ‘гордость’. Конструкция подчеркивает,
что богатая одежда — лишь средство, с помощью которого персонаж выражает (offenbart — буквально ‘проявляет, показывает’) присущую ему черту характера. В результате общий смысл оказывается иным: если Голдсмит
смеется над тем, кто гордится пустым, не заслуживающим этого предметом,
Studia Litterarum /2021 том 6, № 1
388
то в немецком переводе гордость независимо от предмета осуждается как
порок. Разумеется, такое переосмысление становится возможным постольку, поскольку сюжет отрывается от контекста, который он комментирует в
подлиннике.
Благодаря тому, что сатирический элемент в образе бонзы снят, а в
образе мандарина — подчеркнут, противопоставление действующих лиц
приобретает новый смысл — прежде всего, нравственный. Теперь оно соответствует характерной для жанра притчи и усвоенной просветительской
сатирой модели образной системы, где порочному персонажу противостоит
добродетельный мудрец — резонер.
На протяжении второй половины 1760-х гг. притча о мандарине перепечатывается, также под названием «Ziou-Zioung», и в других изданиях
на немецком и французском языках [22, S. 53; 33, p. 94]. Однако источником
русской версии служит именно «Berlinisches Magazin». Такой вывод можно сделать на том основании, что в журнале «Ни то ни сё» помещены еще
три статьи, заимствованные из этого же источника. Все они опубликованы
на протяжении пяти недель: в № 9 за 25 апреля, № 13 за 23 мая и № 14 за
30 мая.
Одна из них, «Великодушие дикого человека» [19, № 14, с. 105–108] —
повесть о воине-индейце, потерявшем в бою сына, но пощадившем пленного врага-англичанина и отпустившем его на родину к отцу, — помечена:
«Переведено из Берлинского магазейна Ф.Л.» (см.: [21, 6. Stück, S. 645–648],
«Die Größe eines Wilden. Eine Erzählung»)3
. Инициалы Ф.Л. соответствуют
подписи под другой переводной статьей — восточной повестью «Омар»:
«Переведена Ф. Лазинским» [19, № 13, с. 97–103]. С этих переводов начинается литературная деятельность Федора Лазинского [7, с. 184].
Источник повести «Омар» в журнале «Ни то ни сё» не указан, но она
также представлена в «Berlinisches Magazin» (см.: [21, 1. Stück, S. 89–96],
«Omar. Eine orientalische Geschichte»). Подлинники этих двух повестей известны. Повесть «Омар», по указанию Ю.Д. Левина [2, с. 92], принадлежит
С. Джонсону: она восходит к его моралистическому журналу “The Idler”
[31, p. 270–275]. «Великодушие дикого человека», как отмечает В.Д. Рак
[5, с. 195–196], — получившая широкую известность повесть Ж.-Ф. де Сен3 Заимствование повести из «Berlinisches Magazin» учтено в библиографии П. Древса [15,
S. 254] и обзоре В.Д. Рака [6, с. 406].
Текстология. Источниковедение. Публикации / Л.А. Трахтенберг
389
Ламбера, впервые опубликованная в 1765 г. в «Gazette littéraire de l’Europe»
[37] и в дальнейшем неоднократно переиздававшаяся, в том числе несколько раз на русском языке.
Четвертый материал из «Berlinisches Magazin» в журнале «Ни то
ни сё» — анекдот без названия «Аглинский кавалер и виргинский губернатор Гок…» [19, № 9, с. 70–71], опубликованный в том же номере, что и
повесть «Циу-Циу», непосредственно вслед за ней с пометой: «Переведено
с немецкого», которую, очевидно, можно отнести к обеим повестям вместе.
В анекдоте рассказывается о том, что на поклон проходящего мимо раба
губернатор отвечает еще более низким поклоном. На вопрос купца, зачем
он так поступает, губернатор отвечает, что постыдился бы оказаться менее
учтивым, чем невольник. В «Berlinisches Magazin» эта статья снабжена заголовком, указывающим на источник: «Anecdote aus dem London Magazine.
Aug. 1764» [21, 2. Stück, S. 198]4
. В.Д. Рак предполагает, что Лазинский является переводчиком и этого анекдота, на том основании, что он включен в
состав книги Лазинского «Повесть дворянина T.L. Орлеанской провинции,
писанная им самим о жизни деда, отца и своей» (1786–1787; см.: [7, с. 186]).
Поскольку три прочих перевода из «Berlinisches Magazin» атрибутируются Лазинскому, есть веские основания предполагать, что переводчиком
повести «Циу-Циу» также является он.
Все четыре статьи взяты из одного и того же тома «Berlinisches
Magazin» — первого, за 1765 г., но из разных номеров. В частности, помещенные в журнале «Ни то ни сё» рядом статьи «Циу-Циу» и «Аглинский
кавалер…» заимствованы соответственно из № 1 и № 2. Очевидно, переводчик с самого начала работы располагает годовым комплектом немецкого
журнала и выбирает из разных его частей подходящие материалы.
Имеющийся в русском тексте подзаголовок «Китайская тайная повесть» на первый взгляд может показаться удивительным, поскольку никакой тайны сюжет произведения не содержит. Между тем он точно соответствует немецкому подзаголовку «Eine Chinesische Anekdote». В XVIII в. жанр
анекдота ассоциируется с идеей тайны (см.: [10, p. 60; 17]); соответствующее
слово толкуется как historia arcana, histoire secrète, geheime Geschichte — ‘тайная история’ (см., например: [29, Kol. 103; 38, S. 22]). В частности, именно
4 См.: “Anecdote of Sir William Gooch, Sometime Governor of Virginia” [39, p. 417].
Studia Litterarum /2021 том 6, № 1
390
такое определение слова анекдот — «тайная повесть» — дает Н.Г. Курганов
в словаре, приложенном к «Российской универсальной грамматике» [18,
с. 417], в дальнейшем переиздававшейся под названием «Письмовник»5
.
Сатирико-дидактический пафос повести в русской версии усиливается по сравнению с немецкой. Вот ее начало: «Китайский вельможа, именем
Циу-Циу, толико тщеславен был, что всякий день всем приходящим к нему
показывал свое богатое украшенное алмазами платье» [19, № 9, с. 69]. Если
гордость не всегда имплицирует пейоративные коннотации, то тщеславие — характеристика, безусловно, негативная. Как и слово Mandarin, слово
Bonze передается русским эквивалентом, сглаживающим культурную специфичность китайских реалий. В русском переводе этот персонаж — «старый, худо одетый нищий» [19, № 9, с. 69]. Антитеза вельможи и нищего еще
более, нежели в немецком тексте, подчеркивает притчевый социально-этический стереотип.
Впечатление довершает заключающая статью сентенция, которую
произносит нищий: «Что до меня принадлежит, то я ни для какого богатства
спокойствия души моей нарушить не желаю» [19, № 9, с. 70]. Она не находит соответствия ни в одной из предшествующих версий. И в подлиннике
Голдсмита, и в переводах на французский и немецкий языки бонзе присуща
ироническая мудрость, которая сказывается в его реплике, служащей пуантом текста. Ироническая фраза сохранена и в русском варианте, однако она
затеняется следующей за ней серьезной моральной максимой.
Таким образом, пройдя путь от английского подлинника через французский и немецкий переводы к русской версии, на каждом этапе претерпевая, пусть незначительные, трансформации, притча Голдсмита меняет
смысл. В подлиннике она направлена против беспочвенной гордости, в русском же варианте (как и в немецком) — против гордости как таковой. Если у
Голдсмита ум бонзы противостоит глупости мандарина, то в русском тексте
нищий в своей нравственной правоте изобличает порочного вельможу. Там,
где английский писатель прибегает к иронии, русский переводчик выбирает
ясность морали.
5 Хотя на титульном листе «Российской универсальной грамматики» обозначен 1769 г.,
фактически она выходит позже: объявление о ее продаже помещено в «Санкт-Петербургских
ведомостях» за 2 марта 1770 г. [1, с. 130–131]. Поэтому рассматривать книгу Курганова как
источник использованного переводчиком эквивалента не приходится.