Статья посвящена исследованию ключевых мотивов очерков «Гоголь» и «Достоевский» в сборнике «Силуэты русских писателей» Ю. Айхенвальда. Осмыслены рецептивные установки имманентной критики, предполагающей сверхисторическое бытование художественных смыслов. Предложено расширить систему разработанных Айхенвальдом концентров русской литературы методологически значимой оппозицией пушкинской и гоголевской традиций. В контексте данного противопоставления в статье описана линия преемственности Гоголь – Достоевский; показано, что комизм Гоголя и трагизм Достоевского равно противопоставлены гармонии пушкинского творчества. Проанализированы ключевые мотивы, связывающие очерки о Гоголе и Достоевском: безумие, мертвенность, преступление, ночное сознание, безверие в человека; осмыслены аллюзии к «Божественной комедии» Данте. Отмечено, что призыв преодолеть влияние Достоевского находит провиденциальное отражение в биографии Айхенвальда — пассажира «философского парохода», покинувшего Россию в 1922 г. Сделан вывод о доминантой роли гоголевско-достоевской линии в оценке критиком перспектив русской культуры.
Studia Litterarum /2022 том 7, № 3 242 ИММАНЕНТНАЯ КРИТИКА ЮЛИЯ АЙХЕНВАЛЬДА: СИЛУЭТЫ ГОГОЛЯ И ДОСТОЕВСКОГО © 2022 г. О.А. Кравченко, З. Садеги Сахлабад Университет Аль-Захра, Тегеран, Иран Дата поступления статьи: 30 марта 2022 г. Дата одобрения рецензентами: 31 мая 2022 г. Дата публикации: 25 сентября 2022 г. https://doi.org/10.22455/2500-4247-2022-7-3-242-257 Аннотация: Статья посвящена исследованию ключевых мотивов очерков «Гоголь» и «Достоевский» в сборнике «Силуэты русских писателей» Ю. Айхенвальда. Осмыслены рецептивные установки имманентной критики, предполагающей сверхисторическое бытование художественных смыслов. Предложено расширить систему разработанных Айхенвальдом концентров русской литературы методологически значимой оппозицией пушкинской и гоголевской традиций. В контексте данного противопоставления в статье описана линия преемственности Гоголь – Достоевский; показано, что комизм Гоголя и трагизм Достоевского равно противопоставлены гармонии пушкинского творчества. Проанализированы ключевые мотивы, связывающие очерки о Гоголе и Достоевском: безумие, мертвенность, преступление, ночное сознание, безверие в человека; осмыслены аллюзии к «Божественной комедии» Данте. Отмечено, что призыв преодолеть влияние Достоевского находит провиденциальное отражение в биографии Айхенвальда — пассажира «философского парохода», покинувшего Россию в 1922 г. Сделан вывод о доминантой роли гоголевско- достоевской линии в оценке критиком перспектив русской культуры. Ключевые слова: Айхенвальд, Гоголь, Достоевский, Пушкин, имманентная критика, рецепция. Информация об авторах: Оксана Анатольевна Кравченко — доктор филологических наук, аффилированный профессор кафедры русского языка факультета литературы, Университет Аль-Захра, Ванак, 1993893973 г. Тегеран, Исламская Республика Иран. ORCID ID: https://orcid.org/0000-0003-2766-0589 E-mail: Адрес электронной почты защищен от спам-ботов. Для просмотра адреса в вашем браузере должен быть включен Javascript. Зейнаб Садеги Сахлабад — кандидат филологических наук, преподаватель кафедры русского языка факультета литературы, Университет Аль-Захра, Ванак, 1993893973 г. Тегеран, Исламская Республика Иран. ORCID ID: https://orcid.org/0000-0002-7031-0763 E-mail: Адрес электронной почты защищен от спам-ботов. Для просмотра адреса в вашем браузере должен быть включен Javascript. Для цитирования: Кравченко О.А., Садеги Сахлабад З. Имманентная критика Юлия Айхенвальда: силуэты Гоголя и Достоевского // Studia Litterarum. 2022. T. 7, № 3. С. 242–257. https://doi.org/10.22455/2500-4247-2022-7-3-242-257 Научная статья / Research Article https://elibrary.ru/IYOOAC УДК 82.09+821.161.1.0 ББК 83.3(2Рос=Рус)6 Русская литература / О.А. Кравченко, З. Садеги Сахлабад 243 THE IMMANENT CRITIQUE OF YULY АIKHENVALD: SILHOUETTES OF GOGOL AND DOSTOYEVSKY © 2022. Oksana А. Kravchenko, Zeinab Sadeghi Sahlabad Alzahra University, Tehran, Iran Received: March 30, 2022 Approved after reviewing: May 31, 2022 Date of publication: September 25, 2022 Abstract: The article is devoted to the study of the key motifs of the essays “Gogol” and “Dostoevsky” in the collection “Silhouettes of Russian Writers” by Yu. Aikhenvald. The Author analyzes the receptive attitudes of immanent criticism, which presupposes a superhistorical existence of artistic meanings. The article proposes to extend the system of Russian literature concentres developed by Aikhenvald by a methodologically significant opposition between Pushkin’s and Gogol’s traditions. In the context of this opposition the article describes the line of continuity between Gogol and Dostoevsky, and shows that the Gogol’s comedy and Dostoyevsky’s tragedy are equally opposed to the harmony of Pushkin’s work. The authors analyses key motifs linking Gogol’s and Dostoevsky’s essays: madness, deadness, crime, night consciousness, lack of faith in man; and also reflects on allusions to Dante’s “The Divine Comedy.” The article shows that the call to overcome the influence of Dostoevsky is providentially reflected in the biography of Aikhenvald, a passenger of the “philosophical steamship” who left Russia in 1922. The author concludes that the dominant role of Gogol’s and Dostoyevsky’s line in the critic’s assessment of Russian cultural perspectives is obvious. Keywords: Aikhenvald, Gogol, Dostoevsky, Pushkin, immanent criticism, reception. Information about the authors: Oksana A. Kravchenko, DSc in Philology, Adjunct Professor, Department of Russian Language, Faculty of Literature, Alzahra University, Vanak, 1993893973 Tehran, Islamic Republic of Iran. ORCID ID: https://orcid.org/0000-0003-2766-0589 E-mail: Адрес электронной почты защищен от спам-ботов. Для просмотра адреса в вашем браузере должен быть включен Javascript. Zeinab Sadeghi Sahlabad, PhD in Philology, Assistant Professor, Department of Russian Language, Faculty of Literature, Alzahra University, Vanak, 1993893973 Tehran, Islamic Republic of Iran. ORCID ID: https://orcid.org/0000-0002-7031-0763 E-mail: Адрес электронной почты защищен от спам-ботов. Для просмотра адреса в вашем браузере должен быть включен Javascript. For citation: Kravchenko, O.A., Sadeghi Sahlabad, Z. “The Immanent Critique of Yuly Aikhenvald: Silhouettes of Gogol and Dostoyevsky.” Studia Litterarum, vol. 7, no. 3, 2022, pp. 242–257. (In Russ.) https://doi.org/10.22455/2500-4247-2022-7-3-242-257 This is an open access article distributed under the Creative Commons Attribution 4.0 International (CC BY 4.0) Studia Litterarum, vol. 7, no. 3, 2022 Studia Litterarum /2022 том 7, № 3 244 В истории литературной критики ХХ в. имя Юлия Исаевича Айхенвальда (1872–1928) знаменует торжество эстетических принципов анализа. Эта позиция была отмечена диаметрально противоположными реакциями со- временников. Лев Троцкий в статье с революционно-резким названием «Диктатура, где твой хлыст?» призывал «заставить Айхенвальда убраться за черту <…> cо всей своей эстетикой…» (цит. по: [18, с. 118]). Владимир Набоков, один из близких берлинских знакомых Айхенвальда, увидел в нем «русскую версию Уолтера Патера» — идеолога британского эстетизма [24, с. 287]. Сама личность Айхенвальда выделяется в ряду русских профессио- нальных критиков: будучи философом по образованию и основному роду занятий, он стремился увидеть литературу поверх ее исторического тече- ния, вне журнальной полемики, борьбы группировок и школ. «Айхенвальд восхищал современников блестящим литературным стилем, тонкостью и точностью анализа, глубиной проникновения в замысел писателя, умением любоваться художественной формой, если она казалась ему совершенной. Но более всего — свободой и независимостью суждений. Для него суще- ствовал один-единственный критерий: собственное эмоциональное вос- приятие того или иного произведения» [1, c. 80]. Обозначенный критерий предопределил как название метода Айхенвальда — «имманентная крити- ка», — так и его главный прием: «исследователь художественному творе- нию органически сопричащается» [13, c. XVI]. Критик избирает особую импрессионистическую оптику: его инте- ресует образ писателя, впечатление от его творчества в сознании читате- ля, поскольку «писателя нет, покуда к нему не подошел, не выявил в себе читатель-критик…» [13, c. XXI]. Эта установка задает герменевтическую Русская литература / О.А. Кравченко, З. Садеги Сахлабад 245 перспективу, направленную не на историческую реальность создания про- изведения, а на внеисторическое бытование его смыслов: «…свершение, это — предел, и Рафаэль, закончив Мадонну, кладет свои кисти; между тем созерцание, функция критика, бессмертно <…>. Можно написать книгу, но нельзя ее прочесть: она бездонна и вечному подлежит восприятию» [13, c. XXI]. В книге «Силуэты русских писателей» (после первого выпуска кото- рой в 1906 г. последовали многократные переиздания, каждый раз подвер- гавшиеся редактуре) Айхенвальд воплощает собственную методологиче- скую позицию в жанре силуэта; создавая абрис писателя, критик очерчивает круг связанных с его творчеством образов. Как отмечает А.Ю. Морыганов, метод Айхенвальда основан на принципе смыслового «сжатия» художе- ственного слова: главным композиционным принципом становятся «анфи- лады», своего рода каталоги образов писателя [5, c. 10–11]. Значимость собственного подхода Айхенвальд осмысляет в проти- востоянии «реальной критике» в лице В.Г. Белинского. Автор Серебряно- го века ставит в укор классику и то, что тот «направил решительные шаги в сторону вульгарного и наивного утилитаризма», и то, что «далеки от него органичность и дух живой системы» [15, c. 5, 1]. В этих упреках усматри- вается противоречие между постулируемым Айхенвальдом отсутствием законов литературного развития и призывом к системности. Разрешением обозначенного парадокса служат айхенвальдовские концентры, на основе которых критик предлагает «схематизировать русскую художественную словесность» [13, c. XXXV]. Концентрами, или линиями «духовных преем- ственностей» [13, c. XXVI], оказываются оседлость и скитальчество, дерев- ня и город, природа и культура, хищное и смирное. На пересечении этих векторов выстраивает Айхенвальд систему ценностей русской литературы. Однако нам представляется, что опорой, удерживающей указанные противовесы, является еще один, не эксплицированный в предваряющей книгу «Схеме к изучению русской художественной литературы» фактор, обозначенный именами А.С. Пушкина и Н.В. Гоголя. В «Силуэтах…» они предстают не только как писатели, но и как силы, определяющие соотноше- ние аксиологических полюсов русской литературы. «У врат нашего литера- турного царства стоят они оба, Пушкин и Гоголь, светлый и темный, благо- дарный и отчаявшийся. И нужны они, действительно, оба…» [13, c. 56], — так постулирует Айхенвальд смысловую целостность русской литературы. Studia Litterarum /2022 том 7, № 3 246 В развитии намеченного еще Белинским и Чернышевским сюжета о полярности пушкинского и гоголевского творчества Айхенвальд, в от- личие от собственного антипода1 В.В. Розанова2, прослеживает историче- ские траектории пушкинского «света» и гоголевского «смеха». Анфилада писательских обликов у него задумана не линейно (напрасно критика об- виняли в отсутствии хронологической последовательности его очерков3). По законам графического силуэта Айхенвальд выстраивает свою галерею на контрасте черного и белого, и потому движение русской литературы у него идет в двух противоположных направлениях. Пушкинское представ- ляют А.А. Ахматова, на которой «почиет благодать Пушкина», а также И.А. Бунин — наследник «вечной пушкинской традиции» [16, c. 286, 176]. Гоголевское же направление ведет к Ф.М. Достоевскому, влияние которого изжить невозможно: «Под черным знаком Достоевского, в его стиле дви- жется наше время» [14, c. 120], — пишет критик в 1906 г., удостоверяя созву- чие писателя собственной эпохе. Место Пушкина и пушкинской традиции в эстетической системе Айхенвальда было осмыслено в статьях Е.А. Тахо-Годи [7; 11]; пушкинский миф критика и концепция Пушкина-«всепоэта» проанализированы в дис- сертации Д.В. Зуева [3]; раздумья Айхенвальда о Достоевском и революции проанализированы в работах И.В. Кочергиной [4] и Е.А. Тахо-Годи [8]. За- дача нашей статьи состоит в прояснении линии преемственности Гоголь – Достоевский. Опубликованный в 1906 г. очерк Айхенвальда «Гоголь» обогатил символистскую гоголиану двумя концептами. Это свифтовский образ Го- 1 Как отмечает Е.А. Тахо-Годи, Айхенвальд «был абсолютно чужд “философии повседневности” В.В. Розанова. Неприятие их было взаимно и принципиально. Они расходились в оценке не только Белинского, чье низложение Айхенвальдом Розанов не принимал, но и друг друга». Айхенвальду «глубоко претит розановский а-морализм, кокетливые утвержде- ния о том, что Розанов даже не знает, как пишется слово “нравственность”» [9, c. 199, 200]. 2 В статье «Пушкин и Гоголь» В.В. Розанов, в частности, обвинял автора «Мертвых душ» в безжизненности созданных им образов: это не «живые лица», как у Пушкина, а «крошеч- ные восковые фигурки» [22, c. 40]. Статья впервые была опубликована в газете «Московские ведомости» в феврале 1891 г. под названием «Несколько слов о Гоголе». 3 В 1907 г. К.И. Чуковский в обзоре литературной критики начала ХХ в. отмечал, что Айхенвальд в «Силуэтах русских писателей» не учитывает хронологии и типологии творче- ства; он с «легкостью от Гаршина идет к Баратынскому, от Короленко к Грибоедову <…> и где связь между одним его визитом и другим, — этого никто никогда не поймет» [10, c. 534]. Русская литература / О.А. Кравченко, З. Садеги Сахлабад 247 голя-Гуливера, насмешливо поднимающего на ладонь «жалких карликов», и образ Гоголя — «внутреннего Гуинплэна» [13, c. 62, 80], восходящий к роману В. Гюго «Человек, который смеется». Дальнейшее движение обра- за смеющегося Гоголя по страницам статей Эллиса и А. Белого было под- робно проанализировано в монографии Л.А. Сугай «Гоголь и символисты» [6, c. 77–79]. Важной перспективой при этом остается анализ гоголевских контек- стов, вырастающих на границах статьи-силуэта, определение места Гоголя в «галерее русских духовных типов»: именно так охарактеризовал критиче- ские опыты Айхенвальда С.Л. Франк [23, c. 125]. Отметим, что имманентная критика, отказывая в праве на существо- вание истории литературы («естественно рассматривать сущность писателя вне исторического пространства и времени»), наделяет неограниченными правами мистику литературы — этой, по слову Пушкина, «беззаконной ко- меты в кругу расчисленном светил» [13, c. IX, I]. Для Айхенвальда писатель предстает как «явление спиритуалистического, даже астрального порядка» [13, c. XIX]. В мистические связи, как нам представляется, вплетена и судьба «силуэтиста». Айхенвальд рисует образ Гоголя «акварельно»: то как сказоч- ную «мертвую воду» или медицинскую «холодную воду», то как сводящее с ума «мертвое море» воссозданной человеческой пошлости [13, c. 56, 69, 62]. Море же приняло самого критика на борт отнюдь не сказочного паро- хода, в 1922 г. навсегда разлучив его с Россией, которую Айхенвальд защи- щал от гоголевского наследника — Достоевского. В том же 1922 г. статью «Памяти Достоевского» в московском альмана- хе «Новая жизнь» Айхенвальд завершил следующими словами: «Достоевский себя не преодолел, но другим он оставил завет: преодолеть в себе Достоевско- го. <…> он — трагическая категория духа, которой миновать нельзя и которая в большей или меньшей степени обязательна для каждого. Через Достоевско- го, но к Пушкину, к Толстому — такова магистраль духовного пути, который проложила русская литература для русского читателя» [12, c. 13]. В намеченной перспективе значимо отсутствие имени Гоголя в силу противонаправленности его творчества пушкинской магистрали4. Поэтому 4 Следует отметить, что в сценариях «преодоления» Достоевского, разрабатываемых в символистской критике, оппозиция Пушкин – Гоголь нередко утрачивала свою действен- ность. К примеру, в статье Андрея Белого 1905 г. «Ибсен и Достоевский» противостояние Studia Litterarum /2022 том 7, № 3 248 призыв Айхенвальда к советской России «преодолеть» Достоевского мо- жет быть прочитан и как усилие превозмочь колдовское влияние Гоголя. «Как некий колдун проникновенный, наворожил он России революцию» [17, c. 243] — это мнение критик высказал о творце «Бесов» под влиянием событий 1905 г. Не называя имени Гоголя, Айхенвальд тем не менее акту- ализирует топосы собственной гоголевской статьи: и колдуна из «Страш- ной мести», и «заколдованный круг низменных и комических образов» [13, c. 74], из которого не смог вырваться Гоголь. Так подлежащая преодолению «трагическая категория духа» в лице Достоевского оборачивается «смею- щейся маской Гоголя, с страшным могуществом смеха…» [21, c. 12]. Что же передает Гоголь писателям-потомкам? Что, родившееся под его «отравленным пером» [13, c. 58], становится русским литературным на- следием? Прежде всего — подозрительность, презумпция низменности чело- века. «В своем смехе неумолимый, немилосердный, требовательный до ме- лочей, Гоголь сбрасывает душевные покровы со своих несчастных жертв и в каждой из них выискивает какого-нибудь мелкого беса, ревниво подмечает все гадкое, жадное, стыдное» [13, c. 60]. Гоголь у Айхенвальда выступает как инквизитор, смертельным огнем очищающий человеческую душу. Его смех воздействует по принципу болезни: подобно тому, как в ее тяготах и страданиях Гоголь усматривает пользу для человека, так и его безжалост- ный смех, по мнению критика, обладает целительным свойством: «…чело- вечеству нужно это неумолимое изобличение, эти немилосердные попреки и насмешки, которые он бросал ему в его смешное лицо» [13, c. 79]. Однако, сколь бы благими ни были гоголевские намерения, они не отменяют для Айхенвальда общей расстановки сил: маленьких уродцев рассматривает ве- ликан Гулливер, чтобы пополнить ими свою комнату искусств — «челове- ческую кунсткамеру» [13, c. 56]. Создания, вызванные из небытия гоголев- ским воображением, «мечутся от него, хотят укрыться от его дьявольской дальнозоркости, найти себе какой-нибудь потаенный уголок» [13, c. 60]. пушкинского и гоголевского направлений в русской литературе снято пониманием Пушкина и Гоголя как ее «первоистоков»: «Преодоление безвкусицы Достоевского возможно двумя путями. Девизы этих путей: 1) вперед к Ницше, 2) назад к Гоголю. К Гоголю и Пушкину — этим первоистокам русской литературы — должны мы вернуться, чтобы спасти словесность от семян тления и смерти, заложенных в нее инквизи- торской рукой Достоевского» [19, c. 75]. Русская литература / О.А. Кравченко, З. Садеги Сахлабад 249 Не будучи в состоянии воплотить живущий в его душе высокий идеал, Гоголь переживает нравственные и творческие терзания: «Художе- ственное бессилие в области серьезного <…> было для него религиозным страданием <…> оно же было для него и эстетической обидой…» [13, c. 58]. Однако «злополучные глаза» Гоголя всюду высматривают «людское небла- гообразие» [13, c. 58], и Гоголь, как некий червь, всюду найдет своих жертв, «нащупает их темными лучами смеха» [13, c. 60]. Подобно хтоническому божеству, Гоголь порождает чудовищ: «…липкие, нудные, отвратительные, они обступили его плотной стеною, одно безобразнее другого» [13, c. 58]. Примечательно, что у Айхенвальда детища гоголевской фантазии оформлены образами из пушкинского сна Татьяны: Гоголь «с тоскою видел кругом себя очи всех, Копыта, хоботы кривые, Хвосты хохлатые, клыки, Усы, кровавы языки, Рога и пальца костяные» [13, c. 58]. Эта пушкинская цитата, как мы полагаем, призвана оттенить разно- природность дара Пушкина и Гоголя. Если чудища татьяниного сна — по- рождение литературной традиции («мысли о Светлане» В.А. Жуковского), то «калеки и ходячие нелепости», заполнившие пространство гоголевских произведений, — это то, что писатель осознает как собственный грех, кото- рый «он не только должен замолить у Святых мест, но и <…> вырвать, вы- жечь все эти обличительные, несмиренные страницы, для того, чтобы они исчезли из памяти современников и потомства» [13, c. 56]. И все же «потомство» помнит эти страницы, исполненные «тоски и сурового осуждения», которые «змеились в потаенных складках» гого- левской «насмешки» [13, c. 65]. В ипостасях инквизитора и судьи воспри- нимает Айхенвальд Достоевского, выискивающего тайные пристрастия человека, забирающегося «в самые сокровенные изгибы чужого духа» [14, c. 131]. Подобно Гоголю, «сбрасывающему душевные покровы» [13, c. 60] с жертв собственного комизма, Достоевский «обнажает», «нецеломудренно выворачивает» человеческую душу, не щадит «стыда и наготы своего бра- Studia Litterarum /2022 том 7, № 3 250 та» [14, c. 131]. Однако «мучительное сознание ответственности» [13, c. 56] Гоголя сменяется у Достоевского холодной аналитикой, и критик задается вопросом: «…в его психологическом анализе, в этих затейливых арабес- ках, которые иногда морально утомляют, нет ли чего-то самодовлеющего, праздного, чего-то безнравственного?» [17, c. 250]. Гоголевская тень здесь сгущается в слове «арабески», обозначающем нечто экзотически-диковин- ное, «кунсткамерное». Достоевский-психолог у Айхенвальда — тот же Гул- ливер, с высоты созерцающий «трясину» [13, c. 62] человеческой психики. Рассматривая собственных героев, он пользуется «неким увеличительным психологическим стеклом, и потому в его глазах все разрастается, принима- ет чудовищные размеры…» [14, c. 124]. Все эти оптические эффекты, по мнению Айхенвальда, безнравствен- ны: нельзя заглядывать в человеческое сердце «с таким проникновением и с таким дерзновением, на которое человек по отношению к человеку не име- ет права» [14, c. 124]. Об этом писательском праве, понятом в гоголевском очерке как право судьи «проникать в самую глубину своих подсудимых» [13, c. 68], вопрошают литературные братья Акакий Акакиевич и Макар Де- вушкин: «Акакий Акакиевич отказался бы от нашего сострадания, отказал- ся бы от самой шинели, лишь бы только Гоголь его не трогал, не возводил в “перл создания”, не вводил нас в тайны его несчастного туалета, не рас- сказал с присущей ему нескромностью, как он торопливо съедает свой обед “с мухами и со всем тем, что ни посылал Бог на ту пору”» [13, c. 67]. В отка- зе от сострадания с Акакием Акакиевичем солидарен и герой Достоевского: «Недаром его коллега, Макар Девушкин в “Бедных людях” Достоевского, так возмутился непрошеным любопытством юмориста» [13, c. 67]. В эссе о Достоевском критик почти дословно воспроизводит реакцию гоголевского Башмачкина на своего создателя: автор «Преступления и наказания» «пья- ного чиновника Мармеладова написал так, что Мармеладов отказался бы от его и нашего сочувствия, лишь бы он его не трогал, не обнажал…» [14, c. 131]. Идущее от Гоголя навязчивое желание «изуродовать и осмеять» [13, c. 68] в случае Достоевского уже не позволяет провести «грань между его любо- вью и его злобой». Более того, Айхенвальд задается вопросом: «…простит ли человечество Достоевскому то, что он так осквернил человека?» [14, c. 131]. Инфернальные коннотации в оценке Гоголя в очерке о Достоевском становятся констатациями: «Он беспощаден и неумолим, он изобретателен Русская литература / О.А. Кравченко, З. Садеги Сахлабад 251 в своих муках, этот “жестокий талант”, и, может быть, это — единственный писатель, которого хочется и можно ненавидеть, которого боишься, как привидения. Это — писатель-дьявол» [14, c. 128]. Данная Достоевскому оценка Н.К. Михайловского в устах Айхен- вальда адресуется и Гоголю: «…Гоголь <…> как писатель, жесток» [13, c. 71]. Примечательно, что эта характеристика связана не с тематикой гого- левского творчества, не с размышлениями о том, как «смешное претвори- лось для него в страшное, веселое стало печальным» [13, c. 58]. Жестокость Гоголя раскрывается в его стиле: анализ гоголевской цветописи ведет к раз- мышлениям о главной краске, любимой Гоголем, — цвете крови. «От серых медвежьих тонов Собакевича ему, живописцу, отрадно было переноситься к блестящим тканям польских одежд, или хотя бы к пестрым нарядам мало- российских дивчин <… > или даже на ярмарку <…>. В обители яркого он ча- сто идеализирует грубое, дикое, тешит себя “широким разметом душевной воли”, поскольку она проявляется в алых потоках человеческой крови, и он нередко заливает ею свои страницы; он любит это красное вино, драгоцен- ное вино <…>. И красная свитка дьявола, разрезанная на куски, тянется по всему миру и огненно вспыхивает то в одном, то в другом месте. <…> Гоголь вообще упивается горящими красками зла…» [13, c. 71]. Обвинения в жестокости, обличение дьявольской природы творче- ства обоих писателей у Айхенвальда дано как минус-присутствие Пушкина. И для Гоголя, и для Достоевского Пушкин предстает как идеал, в свете ко- торого их создания предстают порождением ада — в библейско-дантовских коннотациях этого слова. В своих критических высказываниях оба писате- ля убедительно выразили поклонение Пушкину как русскому национально- му поэту и «всечеловеку». И также убедительно задали собственным твор- чеством антипушкинский вектор литературного развития. Называя Гоголя «замечательно-тонким литературным критиком», Айхенвальд вспоминает его «классические страницы» о Пушкине, показы- вающие, как Гоголь, «темный и больной, горячо любил это светлое солнце нашей поэзии, искал его лучей, чтобы согреть свою зябкую душу, тяготел к его дивной гармонии» [13, c. 74]. Однако при «глубоком понимании вели- кого и возвышенного» Гоголь не мог вырваться из «цепкой среды» пошло- сти [13, c. 74]. И дело здесь не в усилии, не в способности воплотить «упова- ния» в реальные образы, а в уготованном писательском поприще. Подобно Studia Litterarum /2022 том 7, № 3 252 тому, как «светлый» Пушкин благодарен «своему гению» как свыше полу- ченному дару, так и «темный» и «отчаявшийся» Гоголь страдает «от сво- его назначения, которое ему было предуказано свыше — Тем, кто распре- деляет человеческие способности и силы» [13, c. 56–57]. В размышлениях о гоголевском «назначении» слышны отзвуки и «Записок сумасшедшего», и «Портрета». Гоголь прочитывается Айхенвальдом в обратной проекции: от героев — к автору: «Кисть, утомленная неблагообразием, стремилась на- писать правильное и одухотворенное лицо; но как у художника Чарткова она была развращена золотом, так у Гоголя ее загубило пристрастие к смеш- ному, и она бессильно выпадала из рук его» [13, c. 57]. Писательских сил Гоголя не хватило на то, чтобы воскресить «без- надежно-мертвые души» [13, c. 57]. В этом выводе явственны аллюзии не только к «Божественной комедии» Данте, но и к книге пророка Иезекииля: «…мы имеем <…> только один, первый том печальной эпопеи, где рассти- лается перед нами поле, усеянное мертвыми костями…» [13, c. 57]. В книге Иезекииля Бог, оживляющий мертвые кости, восстанавливает дом и дух Израилев {«Так говорит Господь Бог костям сим: вот, Я введу дух в вас, и оживете. И обложу вас жилами, и выращу на вас плоть, и покрою вас ко- жею, и введу в вас дух, и оживете, и узнаете, что Я Господь» (Иез. 37: 5–6)}. Гоголь же, мечтавший о втором и третьем томе «Мертвых душ», не реали- зовал свой замысел, не смог воскресить души — «и те, которые покупал Чи- чиков, и те, у которых он покупал» [13, c. 58]. Однако в самом этом усилии ощутим христианский трагизм: Гоголь был «пригвожден» «к человеческим низинам» [13, c. 57], однако греха их своим страданием не искупил. Эти библейские коннотации как бы помимо намерений критика вводят творчество Гоголя в тот высокий пушкинский круг «всего великого в человеке» [13, c. 74], в котором ему с первых строк было отказано сравне- нием с языческим божеством: Гоголь, «бог недовольный, отворачивается от худшего из возможных миров, который он сам же, силой своего несчастно- го воображения, исторг из небытия…» [13, c. 56]. Достоевский — «рыцарь черного духа и страстотерпец черной бо- лезни» — благоговел перед целомудрием и гармоничностью Пушкина, и «в пушкинских героях увидел ту всечеловечность, которую приписывал всей России…» [14, c. 135]. Гармония была недоступна Достоевскому, пе- ред которым разверзалась «бездна противоречий, сомнений и ужаса». Мир Русская литература / О.А. Кравченко, З. Садеги Сахлабад 253 разыгрывался перед ним как «дияволов водевиль» [14, c. 134], до смерти познал он сущность духовного ада. По мнению Айхенвальда, Достоевский воплощает собою «ночь русской литературы, полную тягостных призра- ков и сумбурных видений» [14, c. 128]. Эта надрывно-безумная природа его творчества может быть понята как родовое наследие той трагической «тем- ной ночи», в которой Гоголь, «пугая рыдающего мальчика-слугу, жжет свои страницы в печке и не ждет для них участи феникса» [13, c. 57]. Общим контрастом Пушкину, главной чертой, объединяющей Гого- ля и Достоевского, предстает «человеческий атеизм» — «полное безверие в человека» [13, c. 63]. У Гоголя это выражается в слиянии человеческого облика с вещью, у Достоевского — в трагическом отсутствии любви: «Он так несчастен в своей прозорливости, что не в силах себе представить, как можно любить ближнего» [14, c. 131]5. От Гоголя к Достоевскому протягивает Айхенвальд тему пролетария и революционера, придавая ей не социальное, а мистическое наполнение. У Гоголя пролетарий — тот, кто преступает собственную меру существо- вания. Это и Хлестаков, вообразивший себя другом Пушкина и фельдмар- шалом, это и якобы отыскавшийся испанский король Поприщин. У Досто- евского каждый человек — «внутренний преступник», «прирожденный преступник» и убийца, убивающий не случайно, а «в силу внутренней не- обходимости» [14, c. 133]. Преступность как переступание экзистенциаль- ных границ задана духовной необходимостью — стремлением к своеволию и протесту. За понимание человеческой дерзновенности, которая «создает Прометея и преступника», поклоняется Достоевскому Ф. Ницше [14, c. 134]. Однако критик усматривает у Достоевского не возрожденный античный ти- танизм, а вырвавшийся из адских глубин хаос, и потому «самые сочинения Достоевского — эринии, которых он выпустил из преисподней» [14, c. 131]. Революционная стихия близка Достоевскому внутренним опытом «дантов- ских кругов нравственных болей и надрывов» [14, c. 133]. В этом состоит его глубинный трагизм, символом которого Айхенвальд называет «Ад» Данте Алигьери: «…он был точно живая Божественная комедия; в ней же нет силь- 5 Следует отметить, что в подобных характеристиках у Айхенвальда отсутствует рефлек- сия о несводимости позиции Достоевского-автора к слову героя, в частности к утверждению Ивана Карамазова: «Отвлеченно еще можно любить ближнего и даже иногда издали, но вблизи почти никогда» [20, c. 216]. Studia Litterarum /2022 том 7, № 3 254 нее и страшнее — Ада» [14, c. 137]. Императивная установка критика: «…ка- ждая душа должна переболеть Достоевским и, если можно, его преодолеть» [14, c. 137] — воссоздает в сознании читателя гоголевский фатальный опыт преодоления ада «Мертвых душ» и одновременно осознание обреченности подобных призывов. В силу мистических законов искусства призыв критика «преодо- леть» Достоевского обернулся против него самого. Так и не «переболев» Достоевским, сама Россия отторгла и Ю.И. Айхенвальда, и Н.А. Бердяева, и С.Л. Франка, и других мыслителей — пассажиров «философского парохо- да», творчество которых ознаменовано присутствием Достоевского6. Представленный анализ статей «Гоголь» и «Достоевский» отражает те особенности творчества указанных писателей, которые сформировали субъективное восприятие критика. Метод Айхенвальда — это импрессия, впечатление, порождающие ответный творческий импульс. В нем соприсут- ствуют аналитические и суггестивно-поэтические начала. В силу этого про- анализированные статьи не претендуют на окончательность высказанных мнений. Так, говоря в «Силуэтах…» о христианских основах творчества До- стоевского, критик отмечает: «Достоевский, как религиозный мыслитель, требует специального исследования — не здесь, где намечаются лишь самые общие контуры его души» [14, c. 136]. В очерченных душевных контурах Гоголя и Достоевского эксплици- рованы общие черты, позволяющие говорить о парности их «силуэтов». Они совпадают во многих своих изгибах: в ночных, антипушкинских об- разах безумия и отчаяния, в неизбывном трагизме преступления и ужасе мертвенного смеха, в невозможности творчески преодолеть ад и утвердить светлые, добрые начала жизни. Критика Айхенвальда, как отмечает Е.А. Тахо-Годи, «перерастала свои жанровые рамки, приобретая не только литературное, но историо- софское значение и смысл» [7, c. 183]. Рассматривая критику как явление, родственное поэтическому творчеству, Айхенвальд в «Силуэтах русских пи- 6 Как отмечает В.Н. Захаров, «в вынужденной, но спасительной для многих эмигра- ции <…> оказались исследователи религиозной философии и эстетики Достоевского С.Н. Булгаков, Л.П. Карсавин, И.И. Лапшин, Н.О. Лосский, С.Л. Франк. Опираясь на идеи Достоевского, они создавали свои философские системы. Многое в их концепциях основы- валось на словах Достоевского и его героев…» [2, c. 8–9]. Русская литература / О.А. Кравченко, З. Садеги Сахлабад 255 сателей» провиденциально наметил и собственную «поэтическую биогра- фию», а вместе с нею — и биографию человеческую, сплетенную с историей родной страны, в которой политические события «колоссальным грузом обрушиваются на совесть и душу народа» (цит. по: [18, c. 166]). Если в Рос- сии критик размышлял о высоком — пушкинском по типу — назначении литературы, о миссии поэта «развивать предварительные наброски и планы божества» [13, c. VI], то в изгнании он возлагает на литературу иные задачи: она «расскажет о нашем горе, о нашем позоре, о наших великих ожиданиях и великих разочарованиях, о красных реках невинной крови, о загублен- ных жизнях, о трусости многих, о героизме иных…» (цит. по: [18, c. 166]). В этом нам видится окончательное историософское принятие гоголевско- го-достоевского трагизма. Список литературы Исследования 1 Главацкий М.Е. «Философский пароход»: год 1922-й. Историографические этюды. Екатеринбург: Изд-во Уральского ун-та, 2002. 224 с. 2 Захаров В.Н. Актуальность Достоевского // Неизвестный Достоевский. 2021. Т. 8, № 1. С. 5–20. DOI: 10.15393/j10.art.2021.5321 3 Зуев Д.В. «Имманентная критика» Ю.И. Айхенвальда доэмигрантского периода: проблема писателя и читателя: дис. … канд. филол. наук. М., 2006. 252 с. 4 Кочергина И.В. К вопросу об оценке русской революции в критике и публицисти- ке Ю.И. Айхенвальда // Филологические науки. Вопросы теории и практики. 2017. № 11 (77): в 3 ч. Ч. 3. C. 25–30. 5 Морыганов А.Ю. Принцип «сжатия» в «Силуэтах русских писателей» Ю.И. Айхенвальда // Творчество писателя и литературный процесс. Слово в ху- дожественной литературе, стиль, дискурс: межвуз. сб. науч. тр. Иваново: Изд-во Ивановского ун-та, 1999. С. 5–14. 6 Сугай Л.А. Гоголь и символисты. Banská Bystrica: FHV UMB, 2011. 526 с. 7 Тахо-Годи Е.А. Пушкин в философско-эстетической системе Ю.И. Айхенвальда // Проблемы исторической поэтики. 2020. Т. 18, № 3. С. 171–189. DOI: 10.15393/ j9.art.2020.8223 8 Тахо-Годи Е.А. Юлий Айхенвальд в философских раздумьях о Достоевском, революции и путях русской литературы // Достоевский: Материалы и иссле- дования. СПб.: Нестор-История, 2021. Вып. 23. С. 485–507. DOI: 10.31754/ nestor4469-2034-1-25 Studia Litterarum /2022 том 7, № 3 256 9 Тахо-Годи Е.А. «Естественный символизм» Юлия Айхенвальда (к вопросу об эсте- тическом методе) // Русская литература и журналистика в предреволюционную эпоху: формы взаимодействия и методология анализа / отв. ред. и сост. А.А. Хо- ликов и др. М.: ИМЛИ РАН, 2021. С. 188–203. DOI: 10.22455/978-5-9208-0661-1- 188-203 10 Чуковский К.И. О короткомыслии // Чуковский К.И. Собр. соч.: в 15 т. М.: Агент- ство ФТМ, 2012. Т. 6. С. 534–539. 11 Takho-Godi E.A. Yuly Aykhenvald: In Search of Aesthetic and Historiosophical Harmony // Studies in East European Thought. 2020. Vol. 72, issue 3–4. P. 313–331. DOI: 10.1007/s11212-020-09403-0 Источники 12 Айхенвальд Ю.И. Памяти Достоевского // Новая жизнь. М., 1922. Кн. 1. С. 10–13. 13 Айхенвальд Ю.И. Силуэты русских писателей. М.: Изд-е «Научного слова», 1911. Вып. I. 268 с. 14 Айхенвальд Ю.И. Силуэты русских писателей. М.: Изд-е т-ва «МІРЪ», 1913. Вып. II. 234 с. 15 Айхенвальд Ю.И. Силуэты русских писателей. М.: Изд-е т-ва «МІРЪ», 1913. Вып. III. 224 с. 16 Айхенвальд Ю.И. Силуэты русских писателей. Берлин: Слово, 1923. Т. 3. 302 с. 17 Айхенвальд Ю.И. Силуэты русских писателей. М.: Республика, 1994. 591 с. 18 Айхенвальд Ю.А. Отцы и деды. Диалог через 70 лет // Октябрь. 1994. № 5. С. 114–166. 19 Белый А. Собр. соч. Арабески. Луг зеленый. М.: Республика, 2012. 590 с. 20 Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы: Роман в 4 частях с эпилогом. Книги 1–10 // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: в 30 т. Л.: Наука, 1976. Т. ХIV. 511 c. 21 Достоевский Ф.М. Книжность и грамотность. Cтатья первая // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: в 30 т. Л.: Наука, 1972. Т. ХIХ. С. 5–12. 22 Розанов В.В. Пушкин и Гоголь // Розанов В.В. Собр. соч. Легенда о Великом инк- визиторе Ф.М. Достоевского. Литературные очерки. О писательстве и писателях. М.: Республика, 1996. С. 136–142. 23 Франк С.Л. Памяти Ю. И. Айхенвальда // Путь. 1929. № 15. С. 125–126. 24 Nabokov V.V. Speak, Memory: An Autobiography Revisited. New York: Vintage International, 1989. 316 p. References 1 Glavatskii, M.E. “‘Filosofskii parokhod’: god 1922-i. Istoriograficheskie etiudy” [“The Philosophical Steamboat”: the Year 1922. Historiographical Sketches]. Yekaterinburg, Ural University Publ., 2002. 224 p. (In Russ.) Русская литература / О.А. Кравченко, З. Садеги Сахлабад 2 Zakharov, V.N. “Aktual’nost’ Dostoevskogo” [“The Relevance of Dostoevsky”]. Neizvestnyi Dostoevskii, vol. 8, no. 1, 2021, pp. 5–20. DOI: 10.15393/j10.art.2021.5321 (In Russ.) 3 Zuev, D.V. “Immanentnaia kritika” Yu.I. Aikhenval’da doemigrantskogo perioda: problema pisatelia i chitatelia [Yu.I. Aikhenvald’s “Immanent Criticism” of the pre-Emigration Period: the Problem of the Writer and the Reader: PhD Dissertation]. Moscow, 2006. 252 p. (In Russ.) 4 Kochergina, I.V. “K voprosu ob otsenke russkoi revoliutsii v kritike i publitsistike Yu.I. Aikhenval’da” [“On the Issue of Assessing the Russian Revolution in Criticism and Journalism Yu.I. Aikhenvald”]. Filologicheskie nauki. Voprosy teorii i praktiki, vol. 3 (77), no. 11, 2017, pp. 25–30. (In Russ.) 5 Moryganov, A.Yu. “Printsip ‘szhatiia’ v ‘Siluetakh russkikh pisatelei’ Yu.I. Aikhenval’da” [“The Principle of ‘Compression’ in Aikhenvald’s ‘Silhouettes of Russian Writers’.”]. Tvorchestvo pisatelia i literaturnyi protsess. Slovo v khudozhestvennoi literature, stil’, diskurs [Works of the Writer and the Literary Process. Word in Fiction, Style, Discourse]. Ivanovo, Ivanovo University Publ., 1999, pp. 5–14. (In Russ.) 6 Sugai, L.A. Gogol’ i simvolisty [Gogol and the Symbolists]. Banská Bystrica, FHV UMB Publ., 2011. 526 p. (In Russ.) 7 Takho-Godi, E.A. “Pushkin v filosofsko-esteticheskoi sisteme Yu.I. Aikhenval’da” [“Pushkin in the Philosophical and Aesthetic System of Yu.I. Aikhenvald”]. Problemy istoricheskoi poetiki, vol. 18, no. 3, 2020, pp. 171–189. DOI: 10.15393/j9.art.2020.8223 (In Russ.) 8 Takho-Godi, E.A. “Yuly Aikhenval’d v filosofskikh razdum’iakh o Dostoevskom, revoliutsii i putiakh russkoi literatury” [“Yuly Aikhenvald in Philosophical Reflections on Dostoevsky, the Revolution and the Ways of Russian Literature”]. Dostoevskii: Materialy i issledovaniia [Dostoyevsky: Materials and Reseraches], vol. 23. St. Petersburg, Nestor- Istoriia Publ., 2021. pp. 485–507. DOI: 10.31754/nestor4469-2034-1-25 (In Russ.) 9 Takho-Godi, E.A. “‘Estestvennyi simvolizm’ Yuliia Aikhenval’da (k voprosu ob esteticheskom metode)” [“‘Natural Symbolism’ by Yuly Aikhenval’d (to the Question of the Aesthetic Method)”]. Kholikov, A.A., editor. Russkaia literatura i zhurnalistika v predrevoliutsionnuiu epokhu: formy vzaimodeistviia i metodologiia analiza [Russian Literature and Journalism in the pre-Revolutionary Era: Forms of Interaction and Methodology of Analysis]. Moscow, IWL RAS Publ., 2021, pp. 188–203. DOI: 10.22455/978-5-9208-0661-1-188-203 (In Russ.) 10 Chukovskii, K.I. “O korotkomyslii” [“On Short Thinking”]. Chukovskii, K.I. Sobranie sochinenii: v 15 t. [Collected Works: in 15 vols.], vol. 6. Moscow, Agentstvo FTM Publ., 2012, pp. 534–539. (In Russ.) 11 Takho-Godi, E.A. “Yuly Aykhenvald: In Search of Aesthetic and Historiosophical Harmony.” Studies in East European Thought, vol. 72, issue 3–4, 2020, pp. 313–331. DOI: 10.1007/s11212-020-09403-0 (In English)