Studia Litterarum

Studia Litterarum /2024 том 9, № 3 256 ИСПОВЕДАЛЬНОЕ СЛОВО В ПРОЗЕ Л. АНДРЕЕВА (РАССКАЗ «МЫСЛЬ» И ПОВЕСТЬ «МОИ ЗАПИСКИ») © 2024 г. Ч. Чиан Государственный университет Чжэнчжи, Тайбэй, Тайвань Дата поступления статьи: 16 октября 2023 г. Дата одобрения рецензентами: 29 ноября 2023 г. Дата публикации: 25 сентября 2024 г. https://doi.org/10.22455/2500-4247-2024-9-3-256-271 Аннотация: Статья посвящена исповедальному дискурсу как одному из ключевых аспектов рассказа «Мысль» и повести «Мои записки» Л. Андреева. В названных текстах исповедь не только служит важным нарративным приемом, позволяющим создать особого типа психологизм, но и имеет непосредственное отношение к раскрытию идейного содержания произведений. Большое внимание уделено исповедальному слову как воплощению экзистенциального сознания, механизму адресации и реализации игровой поэтики. Показано, что в исследуемых сочинениях исповедальная интенция, с одной стороны, говорит о попытке самопознания и необходимости человека преодолеть замкнутость собственного существования, с другой — не приводит к установлению истины, а лишь свидетельствует о ее непостижимости и относительности. В работе рассматривается принцип диалогизации, анализируется и роль паратекстовых элементов. Доказано, что отраженное в «Мысли» и «Моих записках» стремление к саморазоблачению выявляет парадоксальность исповедального слова, которое становится некой игрой, нередко приводящей к самообману и фиктивному конструированию личности. Ключевые слова: Леонид Андреев, «Мысль», «Мои записки», исповедь, безумие, игра. Информация об авторе: Чиех Хан Чиан — кандидат филологических наук, ассистент-профессор, Факультет славистики, Государственный университет Чжэнчжи, ул. Чжинан, ск. 2, № 64, 11605 г. Тайбэй, Тайвань. ORCID ID: https://orcid.org/0000-0003-2821-8987 E-mail: Адрес электронной почты защищен от спам-ботов. Для просмотра адреса в вашем браузере должен быть включен Javascript. Для цитирования: Чиан Ч. Исповедальное слово в прозе Л. Андреева (рассказ «Мысль» и повесть «Мои записки») // Studia Litterarum. 2024. Т. 9, № 3. С. 256–271. https://doi.org/10.22455/2500-4247-2024-9-3-256-271 Научная статья / Research Article https://elibrary.ru/OBPQEO УДК 821.161.1.0 ББК 83.3(2Рос=Рус)53 Русская литература / Ч. Чиан 257 CONFESSIONAL NARRATIVE IN LEONID ANDREEV’S “THOUGHT” AND “MY NOTES” © 2024. Chieh-han Chiang National Chengchi University, Taipei, Taiwan Received: October 16, 2023 Approved after reviewing: November 29, 2023 Date of publication: September 25, 2024 Abstract: This paper examines the role of confessional discourse in Leonid Andreev’s “Thought” and “My Notes.” In these works, confession not only serves as a significant narrative device that creates a particular mode of psychological reality. It is also directly related to the interpretation of the meaning of the stories. On the one hand, the confessional intention presented in the texts shows the struggle to gain self-knowledge and the urgency of overcoming the isolation of one’s existence. On the other hand, it does not lead to the discovery of truth and only unveils its elusive quality. With a particular focus on the representation of existential consciousness and the realization of the poetics of play, this study examines, among others, the principle of dialogism and the significance of paratextual elements. The paper argues that the desire for selfdisclosure reflected in “Thought” and “My Notes” reveals the paradoxical nature of the confessional narrative, which is transformed into a certain kind of play, leading to selfdeception and the fictitious construction of identity. Кeywords: Leonid Andreev, “Thought,” “My Notes,” confession, madness, play. Information about the author: Chieh-han Chiang, PhD in Philology, Assistant Professor, Department of Slavic Languages and Literatures, National Chengchi University, Zhinan Rd., Sec. 2, No. 64, 11605 Taipei City, Taiwan. ORCID ID: https://orcid.org/0000-0003-2821-8987 E-mail: Адрес электронной почты защищен от спам-ботов. Для просмотра адреса в вашем браузере должен быть включен Javascript. For citation: Chiang, C. “Confessional Narrative in Leonid Andreev’s ʽThought’ and ʽMy Notes’.” Studia Litterarum, vol. 9, no. 3, 2024, pp. 256–271. (In Russ.) https://doi.org/10.22455/2500-4247-2024-9-3-256-271 This is an open access article distributed under the Creative Commons Attribution 4.0 International (CC BY 4.0) Studia Litterarum, vol. 9, no. 3, 2024 Studia Litterarum /2024 том 9, № 3 258 Роль исповедального слова в художественном мире Л. Андреева труд- но переоценить. Внимание к исповеди отличало его творчество с самой ранней поры. Комментируя дневниковые записки молодого Андреева, Н.П. Генералова утверждает, что опыт работы в исповедальном жанре и разработанный в этой связи аналитический подход к постижению глуби- ны сознания человека нашли яркое выражение в его дальнейших творче- ских исканиях [7, c. 83]. Именно с эксперимента в области исповедально- го повествования начал свой писательский путь Андреев. Как указывал М.В. Козьменко, «инерция психохронического дискурса» является факто- ром, существенным для ранних беллетристических произведений писате- ля [12, с. 33]. В форме, близкой к дневниковой, созданы некоторые его тек- сты, наброски рассказов, например «Исповедь умирающего», «Случилось все это очень просто», «Из записок алкоголика», «Грошовый человек», где в фокус внимания попадают исповедующиеся герои, переживающие вну- тренние конфликты и кризисы1. Тяготение к исповеди можно проследить также в более крупных произведениях, в том числе в повести «Красный смех» и романе «Дневник Сатаны». Исповедальная интенция проявляет- ся не только в прозе, но и в драматургии Андреева. Весьма показательны в этом плане пьесы «Собачий вальс» и «Реквием», которые, по мнению Ю.В. Бабичевой, можно назвать «драмами-исповедями», так как в них особенно наглядно воплощается стремление к лирическому «душевному обнажению» [2, c. 53]. 1 При этом М.В. Козьменко, обращая внимание на исповедальную форму наброска к на- чалу рассказа «Случилось все это очень просто», называет текст «самым ранним подходом к сюжету рассказа “Мысль”» [12, c. 34]. Русская литература / Ч. Чиан 259 В данной статье предпринята попытка выявить смысл исповедально- го слова в рассказе «Мысль» и повести «Мои записки», рассмотреть в этом ракурсе вопросы, имеющие непосредственное отношение к мировоззрению и художественному мышлению писателя. Значимость этих произведений для самого Андреева не требует комментариев. Отметим лишь, что через двадцать лет после публикации «Мысли» автор вернулся к своему замыс- лу и создал по сюжету рассказа одноименную «современную трагедию», а «Мои записки», по мнению М. Горького, есть «верный ключ, коим отпи- раются все “тайны”» творчества Андреева [28, c. 450]. Названные тексты объединяют общая тематика, особый метод психологического описания, а также ярко выраженное исповедальное начало, которое не только высту- пает важной повествовательной стратегией, но и позволяет раскрыть идей- ное содержание произведений. Исповедь как литературный жанр всегда являлась объектом при- стального изучения в гуманитарных науках. Исследователи показыва- ли, в частности, как акт исповеди, тесно связанный с трансформацией религиозно- философских, медицинских, политических и юридических дискурсов, стал одной из важнейших форм саморефлексии в западной куль- туре, дал импульс к зарождению и формированию субъекта Нового време- ни [9; 21; 24]. Трактуя исповедальный роман XIX–XX вв. как ответ на кри- зис современности, П. Аксельм указывал на то, что, в отличие от традиции церковной исповеди, главной целью которой является отпущение грехов посредством речи, в исповедальном романе, как правило, ключевую роль играют не очищение и освобождение, а опыт самопознания и поиск нового мировоззрения [23, c. 11]. Этот аспект принципиально важен для анализируемых нами про- изведений. Исповедь в «Мысли» свидетельствует в первую очередь об отчаянном стремлении героя к самопознанию. В рассказе используется рамочная композиция: в начале и в конце события переданы от лица не- причастного повествователя, а основную часть произведения составляют «письменные объяснения» на «листах», в которых герой рассказа, доктор Керженцев, излагает свою историю. Как отметила Е.А. Михеичева, в этом тексте главным средством воплощения психологического состояния персо- нажа служит внутренний монолог, отражающий поток сознания [15, c. 83]. Этот подход напоминает бахтинское представление о «самоотчете-испове- Studia Litterarum /2024 том 9, № 3 260 ди», где «является попытка зафиксировать себя самого в покаянных тонах в свете нравственного долженствования» и «возникает первая существен- ная форма словесной объективации жизни и личности» [3, с. 208]. С одной стороны, исповедь как форма прямого психологизма дает герою-рассказ- чику возможность наиболее полного самовыражения, с другой — в ней об- наруживается крайняя субъективность восприятия действительности, осо- бенно значимая для исследуемого произведения. Слова Керженцева — это, по сути, исповедь без покаяния2. Признав вину в убийстве своего приятеля, герой объясняет, что исповедуется «не для того чтобы добиться ненужного <…> снисхождения», а чтобы обнаружить скрытую им истину, доказать правильность и нормальность своего реше- ния [27, т. 1, с. 385], ведь для него «нет судьи, нет закона, нет недозволенно- го» [27, т. 1, с. 419]. В рассказе Керженцева воссоздана его интеллектуальная биография, в которой преступление представляет собой лишь один из ряда экспериментов над собственным сознанием и окружающими людьми. Показательно, что Керженцев не только описывает, но и анализирует себя, словно пытается поставить диагноз, фиксируя свое внимание на са- мых разных деталях. О попытках тщательного изучения собственного жиз- ненного пути герой говорит: «Ни одной мелочи в своей жизни не оставил я неисследованной. Я проследил всю свою жизнь» [27, т. 1, с. 412]. Наибо- лее существенным вопросом самоанализа для него является постижение сущности мысли, которая, как и другие метафизические понятия в художе- ственном сознании Андреева, материализуется и бесконечно трансформи- руется. Керженцев обожествляет мысль, восхищается ее силой и красотой, а затем, когда осознает, что потерял власть над собственной мыслью, его речь превращается в бредовый хаос: возникает образ «мысли-змеи», которая множась, дико танцуя, «из головы <…> ушла в тайники тела, в черную и не- изведанную его глубину» [27, т. 1, с. 409]. Самым страшным становится для Керженцева момент, когда герой понимает, что его знание о себе — самообман. Перед непостижимой, всемогущей мыслью человек оказывается аб- солютно бессилен. В этом плане совершенно точна интерпретация А. Кауна, 2 Здесь имеет смысл упомянуть, что, сравнивая метод психологического анализа в произведениях Андреева с традицией Ф.М. Достоевского, С.Ю. Ясенский утверждал, что «исповедь без покаяния» можно считать «сквозной ситуацией» творчества Достоевского. См.: [22, с. 168–169]. Русская литература / Ч. Чиан 261 который назвал андреевский рассказ «исследованием неразгаданного и не- познаваемого самосознания» [26, c. 262]. Следует отметить, что исповедальное слово в «Мысли» тесно связа- но с проявлением экзистенциального мировидения. В размышлениях Кер- женцева отражены ключевые для Андреева вопросы человеческого бытия, а именно «социальные и философские проблемы отчуждения, одиночества, обезличивания человека, детерминации и свободы личности» [13, с. 120]. Эти проблемы раскрываются в пограничных, критических ситуациях, с ко- торыми сталкивается андреевский человек. В «Мысли» своего рода погра- ничность воплощается в психологическом положении героя, находящегося между разумом и безумием. По утверждению Л.К. Антощук, безумие для Керженцева есть «обрыв, за которым стоит пустота», поскольку его соб- ственное сознание есть единственная подлинная реальность, заигрывание с его границей не только обозначает тотальное отрицание установленного порядка, но и становится некой проверкой предела своего существования [1, с. 28]. Анализ этого процесса, следовательно, можно интерпретировать как некий опыт философского вопрошания. Кризисная ситуация, переживаемая Керженцевым, сказывается и в его желании исповедоваться. Характеризуя экзистенциальное слово как «слово, бессознательно жаждущее исповедальности», Г.М. Ибатуллина ука- зывает на то, что исповедальная форма представляет собой естественное выражение экзистенциальной мысли [10, с. 81]. Потребность в исповеди появляется, как правило, в переломный момент напряженного душевного состояния, когда человек ощущает необходимость преодолеть замкнутость собственного существования. Вспомним слова героя «Мысли» об изоли- рованности своего бытия: «Мне живо представилось <…>, как я чужд всем этим людям и одинок в мире, я, навеки заключенный в эту голову, в эту тюрьму» [27, т. 1, с. 395]. Таким образом, то, что описано в рассказе, можно считать своего рода коммуникативной ситуацией, ведь, по существу, исповедь всегда пред- полагает адресата. Речь Керженцева, остро ощущающего аналитический взгляд психиатров, открыто обращена к читателям. Герой просит прощения за неточности описания и отступления от основной линии повествования, задает риторические вопросы, которые иногда заменяют прямые высказы- вания. Значимо, что он неизменно учитывает чужое присутствие и даже на- Studia Litterarum /2024 том 9, № 3 262 чинает определять свою психопатологическую ситуацию «на языке господ экспертов» [27, т. 1, с. 390]. Аналогичное явление зафиксировано и в «Моих записках», где пер- сонаж по прозвищу «дедушка», находящийся в тюремном заключении, пы- тается доказать свою невиновность и сформулировать своеобразную фило- софскую систему, открывающую «священную формулу железной решетки» [27, т. 3, с. 145]. Можно сказать, что в данном случае исповедь превращена в проповедь. Как заявляет герой, он пишет «в назидание людям слабым и колеблющимся» [27, т. 3, с. 113]. Его слова, нацеленные на формирование нового мировоззренческого взгляда, парадоксальным образом перекли- каются с духовной атмосферой начала ХХ в., когда особенно заметно уси- ление проповеднического начала в литературе. «Дедушка» старается ар- гументировать создаваемое учение, ведет диалог со своим воображаемым «благосклонным читателем» [27, т. 3, с. 115], предвосхищает его реакцию, говоря о его удивленной и недоверчивой улыбке [27, т. 3, с. 127]. Ориентация на другого имеет большое значение для понимания смысла исповедального слова в этих произведениях. Такая установка, с одной стороны, свидетельствует о попытке человека установить контакт с окружающим миром, о его нужде в признании. С другой стороны, за на- званной установкой может таиться желание манипулировать адресатом речи, создавая иллюзию искренности. Недаром в данном случае обраще- ние к читателю почти всегда встречается в момент, когда возникает необ- ходимость скрыть решающие факты, эмоции или отвлечь от них внимание. Кроме того, указание в тексте на присутствие другого раскрывает и особого рода диалогичность, характерную для литературной исповеди. Существенно, что в этом случае сознание говорящего героя вплета- ется в его диалог с другим, в его высказывании проектируется чужое слово. Изучая «внутреннюю диалогизацию», свойственную стилю повествования подпольного человека Ф.М. Достоевского, М.М. Бахтин указывает на «сло- во с лазейкой» как ключ к пониманию исповедальной формы в творчестве писателя. По определению ученого, «лазейка — это оставление за собой возможности изменить последний, тотальный смысл своего слова…» [4, с. 259], а «исповедальное самоопределение с лазейкой <…> по своему смыс- лу является последним словом о себе, окончательным определением себя, но на самом деле внутренне рассчитывает на ответную противоположную Русская литература / Ч. Чиан 263 оценку себя другим» [4, с. 260]. В такой ситуации исповедальное слово не предполагает окончательного оформления мысли, а превращает процесс самоопределения в бесконечную игру. Исповедуясь, человек в то же время избегает раскрытия своего подлинного облика. Подобный механизм наблюдается в тех произведениях Андреева, где разного рода игровые стратегии приобретают главенствующее значение. По мнению М.В. Карякиной, в «Мысли» представлена экспериментальная ситуация, в которой экзистенциальный бунт оборачивается игрой с безумием [11, с. 90]. Игра как принцип существования воплощена прежде всего в поведении героя. Керженцев увлечен шахматными играми, говорит, что он и его мысль «словно играли с жизнью и смертью и высоко-высоко пари- ли над ними» [27, т. 1, с. 404]. Ему также свойственна склонность к мимети- ческой игре. Керженцев неоднократно подчеркивает свой актерский талант, который в свою очередь является выражением абсолютной свободы и кор- релирует с идеей о сверхчеловеке, о собственном превосходстве над дру- гими людьми. Он видит в себе «недюжинного актера, способного сочетать естественность игры, доходившую временами до полного слияния с олице- творяемым лицом, с неослабевающим холодным контролем разума» [27, т. 1, с. 391]. Для него психические припадки, которые он изображает, — про- сто «фокус» [27, т. 1, с. 393], а когда граница между реальностью и иллюзией становится неразличимой, герой признает, что он «слишком глубоко вошел в роль, временно отожествился с изображаемым лицом и на минуту потерял способность самоотчета» [27, т. 1, с. 413]. Можно считать, что именно через игру герой пытается познать себя и окружающий мир. Напомним: в идее конструирования действительности посредством игры наглядно отражается интеллектуальная атмосфера начала ХХ в., ког- да феномен театрализации обретает определяющее значение. А.В. Вислова, обращая внимание на проникновение игры во все сферы культуры Сере- бряного века, утверждает, что в этом контексте «“смысл” <…> решительно уступал место “игре”», и отмечает существенную роль «игры во “вторую реальность”, в ее творение повсюду: в сознании, в искусстве, в жизни» [6, с. 170]. В этом смысле можно сказать, что в фигуре Керженцева воплощена личность, типичная для своего времени. Если для Керженцева «весь мир — театр», то у «дедушки» игровая стихия проявляется в претензии на роль великого учителя, хотя, по его Studia Litterarum /2024 том 9, № 3 264 словам, он не пророк, а «просто скромный мыслитель» [27, т. 3, с. 144]. С воодушевлением герой рассказывает о своем ораторском даре, который позволяет «влиять на слушателей <…> в желаемом направлении» [27, т. 3, с. 143–144]. Красноречие «дедушки» и его способность воздействовать на чужое сознание подтверждает и тот факт, что благодаря усилиям потрясен- ных его «спектаклем» начальника тюрьмы и его супруги герой освобожда- ется из заключения. Как указывал Ю.М. Лотман, игра — это «особого типа модель дей- ствительности», где главное место занимает двуплановость поведения, т. е. в игре сосуществуют условный и реальный миры» [14, с. 81–82]. В анализи- руемых текстах игра важна и для создания в высшей степени амбивалент- ной ситуации, в которой не дается однозначного ответа на вопросы о прав- де и лжи. В центре воссоздаваемой писателем игры находится стремление к «прозрачности», составляющей характерное выражение исповедальной интенции. Так, Керженцев делает акцент на своей полной откровенности, но вместе с тем сообщает, что «ни один любопытный взгляд не проник в глубину» его «души с <…> темными провалами и безднами, на краю кото- рых кружится голова» [27, т. 1, с. 388]. Он жонглирует фактами и мыслями, а также повествовательными приемами, облекая свой интеллектуальный эксперимент в форму исповеди. Весьма примечательна в этом плане прось- ба героя не разбирать зачеркнутые им в записках слова и помарки [27, т. 1, с. 407], которая не только говорит о внутренней противоречивости его со- знания, но и намекает на существование тайн, оберегаемых персонажем от взора читателя. В «Моих записках», по утверждению Е.И. Петровой, «в игру вступа- ют перетекающие друг в друга антиномии правда — ложь, которые пред- ставляются обусловленными друг другом и неотделимыми» [17, с. 209]. Герой повести, готовый, казалось бы, излить людям душу, откровенно вы- сказывается о невозможности полного самораскрытия. Он утверждает, что «даже рентгеновские лучи, если бы таковые были открыты для души, не могут проникнуть в глубочайшие тайники ее, и всегда останется место, куда может скрыться преследуемая мысль» [27, т. 3, с. 129]. Несложно заметить, что в его стремлении к самоанализу присутствует и нечто, сопротивляюще- еся этому желанию. Слова «дедушки» отличаются одновременно склонно- стью к логическому мышлению и парадоксальностью. Он с пафосом гово- Русская литература / Ч. Чиан 265 рит об истине и о необходимости ее поиска — и признает, что «очень много лгал в этих бесцельных и наивных записках» [27, т. 3, с. 176]. Таким образом, ясно, что искренность повествования, которое ве- дет персонаж, скорее всего, мнимая, а сам рассказчик — ненадежный. При этом чрезвычайно значительную роль играют паратекстовые элементы, а именно примечания «автора» записок, сопровождающие едва ли не каждую их страницу. В сносках герой комментирует основной текст, вольно интер- претирует происходящие события, уточняет информацию и интонацию той или иной части повествования, шутит, добавляет детали, порой не имеющие прямого отношения к теме. Этот прием становится весьма «удобным» для рассказчика, позволяет ему отвергнуть чужие аргументы и защитить свою позицию, например, в тех местах, где приводится его диалог с художником К. На протяжении всей повести герой философствует, аргументируя свои вы- воды с опорой на «общеизвестные факты», однако использует разного рода сомнительные и явно обманчивые формулировки. Кроме того, рассказчик часто прибегает к цитированию и в некоторых случаях к самоцитированию: он ссылается как на высказывания реальных исторических личностей, так и на тексты иного рода («Правила для заключенных» и конспект его лекций). Особый интерес в этом отношении представляет постоянное упоминание о созданном и уничтоженном автором «Дневнике заключенного», который остается неизвестным читателю. Многочисленные комментарии и «пустые ссылки» усложняют структуру текста и нарушают линейность повествова- ния. Обилие таких элементов создает ложное впечатление объективности, будто вовлекая читателя в лабиринт и вводя в заблуждение. Особая манерность и вычурность исповеди «дедушки», разумеется, связаны с пародийной направленностью произведения, которая была от- мечена рядом исследователей3. По мнению Л.А. Иезуитовой, в повести «за- главие, образы героев, сюжет, вставные эпизоды сделаны по принципу де- конструкции существовавших литературных и философско-исторических картин мира, выделения из них фрагментов, деталей, мотивов, придания им посредством повторов, монтажных комбинаций, гротескных конструкций самостоятельного звучания» [25, с. 30]. Можно предположить, что одним 3 О «Моих записках» как литературной пародии и интертекстуальных аспектах произве- дения см., например, работы Н.П. Генераловой, И.И. Московкиной и Л. Силард: [8; 16; 18; 19; 20]. Studia Litterarum /2024 том 9, № 3 266 из предметов такой деконструкции является и самое исповедальное слово. Говоря о «знаменитых “Исповедях” и автобиографиях», герой замечает, что в них «глубочайшие страдания роковым образом сочетаются с чисто актерской, почти непроизвольной игрой жестами, интонацией и словами», и иронично добавляет, что «если гальванизировать свежий труп одного из них, то в свои движения, наряду с несомненной мертвецкой искренностью, он внесет некоторую искусственную жестикуляцию» [27, т. 3, с. 164]. Опираясь на теоретические идеи П. де Мана и Дж. Остина, П. Брукс выделяет перформативный аспект исповедальной формы. С точки зрения ученого, повествование, рождающееся в процессе исповеди, может не со- ответствовать действительности по разным причинам, но перформатив- ный акт самовыражения как таковой всегда несет в себе некую «правду» об исповедующемся [24, c. 21–23]. Это суждение очень значимо для интер- претации исповедального дискурса в творчестве Андреева. Важно подчер- кнуть, что главный вопрос, поставленный в «Мысли» и в «Моих записках», заключается не столько в последовательности и достоверности сказанного, т. е. проблеме виновности — невиновности, сколько в том, что в них вопло- щено особого типа миропонимание, согласно которому истина неотличима от лжи, самоопределение становится игрой воображения, а личность рас- сыпается в постоянном чередовании масок. Таким образом, игра в исповедь становится одним из проявлений игровой поэтики Андреева в целом. По утверждению С. Зассе, исповеди про- дуцируют повествовательные ситуации, которые «выдвигают на передний план вопрос о горизонте читателя и чтения, и связанный с этим возможный подход к знанию и суждению» [9, с. 62]. Как уже было отмечено, в «Мыс- ли» игровые элементы не только занимают существенное место в развитии сюжета, но и создают главную интригу рассказа, заставляют читателя все время сомневаться в своей интерпретации речи персонажа, его характера и поступков. По мере приближения к финалу произведения все более ощу- тимой делается особая «заразительность» андреевского стиля, в котором повествование заключает в себе определенный вызов. Рассказывая о том, как он не удержался и стал ползать по камере, Керженцев, словно пригла- шая читателя к участию в своей игре, спрашивает: «О мои милые голова- стики — разве вы не я? <…> Вы сумасшедший. Не хотите ли проползти на четвереньках? <…> Не является ли у вас такого легонького желания, совсем Русская литература / Ч. Чиан 267 легонького, совсем пустячного, над которым смеяться хочется, — сосколь- знуть со стула и немного, совсем немного, проползти?» [27, т. 1, с. 415–416]. Побуждает читателя вступить в игру не только исповедующийся ге- рой, но и писатель. Здесь важно крайне неоднозначное отношение Андрее- ва к ситуации, воспроизведенной в «Моих записках». Создатель повести, с одной стороны, утверждает, что «стал подозревать» героя в убийстве, с дру- гой — подчеркивает, что мнение автора не может считаться авторитетным [27, т. 3, с. 636]. Акцентируя внимание на двойственности как характерной черте произведений Андреева, Г.Н. Боева пишет, что «образы героев у Ан- дреева двоятся, то вызывая сочувствие и понимание, то внушая ужас своей аморальностью», и указывает на то, что «в этом мерцании смыслов видит- ся отражение концепции человека эпохи модерна, размывающей границу между здоровьем и аномалией, сумасшествием и нормой» [5, с. 26]. Следует отметить, что именно в форме исповедального повествования ярче всего отражен художественный принцип Андреева и воплощено такое видение человека. Подводя итог сказанному, можно утверждать, что в рассказе «Мысль» и в повести «Мои записки» исповедальное слово не только имеет существен- ное значение как форма, позволяющая создать особого типа психологизм и выявить внутренние конфликты в экзистенциальном сознании человека, но в исповедальной форме продемонстрирован и парадокс, проявляющийся в процессе саморазоблачения. Важно, что в данном случае исповедь пре- вращена в игру, стремление к самораскрытию не приводит к установлению истины, а лишь свидетельствует о ее непостижимости и относительности. Итак, личность воплощена в рассмотренных произведениях Андреева как некая фикция, возникающая в результате игрового конструирования, что говорит в свою очередь и о трагическом видении судьбы человека, в высшей степени свойственном художественному сознанию писателя. Studia Litterarum /2024 том 9, № 3 268 Список литературы Исследования 1 Антощук Л.К. Новый опыт безумия: эксперименты с сознанием (рассказ Л. Ан- дреева «Мысль» как модель безумия нач. XX века) // Вестник Томского государ- ственного педагогического университета. Серия: Гуманитарные науки (филоло- гия). 1999. Вып. 6 (15). С. 27–31. 2 Бабичева Ю.В. Драмы-исповеди Леонида Андреева («Реквием», «Собачий вальс») // Русская литература ХХ века (дооктябрьский период). Тула: Тульский гос. пед. ин-т им Л.Н. Толстого, 1976. Сб. 8. С. 52–67. 3 Бахтин М.М. Автор и герой в эстетической деятельности // Бахтин М.М. Собр. соч. М.: Русские словари; Языки славянской культуры, 2003. Т. 1. С. 69–263. 4 Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского // Бахтин М.М. Собр. соч. М.: Русские словари; Языки славянской культуры, 2002. Т. 6. С. 5–300. 5 Боева Г.Н. Творчество Леонида Андреева и эпоха модерна. СПб.: Петрополис, 2016. 520 с. 6 Вислова А.В. «Серебряный век» как театр: Феномен театральности в культуре рубежа XIX–XX вв. М.: Российский ин-т культурологии, 2000. 212 с. 7 Генералова Н.П. [Вступительная статья к публикации «Андреев Л. Дневник 1891–1892 гг.»] // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1991 год. СПб.: Гуманитарное агентство «Академический проект», 1994. С. 81–88. 8 Генералова Н.П. «Мои записки» Леонида Андреева (К вопросу об идейной на- правленности повести) // Русская литература. 1986. № 4. С. 172–185. 9 Зассе С. Яд в ухо: Исповедь и признание в русской литературе. М.: РГГУ, 2012. 400 с. 10 Ибатуллина Г.М. Исповедальность и рефлексия в литературном тексте. М.: Флинта, 2022. 148 с. 11 Карякина М.В. Феномен игры в творчестве Леонида Андреева: дис. ... канд. фи- лол. наук. Екатеринбург, 2004. 214 с. 12 Козьменко М.В. Дневник-роман Леонида Андреева // Андреев Л.Н. Дневник. 1897–1901 гг. М.: ИМЛИ РАН, 2009. С. 3–34. 13 Колобаева Л.А. Концепция личности в русской литературе рубежа XIX–XX вв. М.: Изд-во МГУ, 1990. 336 с. 14 Лотман Ю.М. Структура художественного текста. М.: Искусство, 1970. 384 с. 15 Михеичева Е.А. О психологизме Леонида Андреева. М.: Московский пед. ун-т, 1994. 188 с. 16 Московкина И.И. Между «pro» и «contra»: координаты художественного мира Леонида Андреева. Харьков: ХНУ им. В.Н. Каразина, 2005. 288 с. 17 Петрова Е.И. Игра, симулякры и псевдоподобия в повести Леонида Андреева «Мои записки» // Вестник Московского государственного областного универси- тета. Серия: Русская филология. 2010. № 2. С. 208–215. Русская литература / Ч. Чиан 269 18 Силард Л. «Мои записки» Л. Андреева. I. К вопросу об истории оценок и поле- мической направленности повести // Studia Slavica Hungaricae. 1972. Vol. XVIII. C. 303–342. 19 Силард Л. «Мои записки» Л. Андреева. II. Метаморфозы русского позитивизма в зеркале литературной пародии // Studia Slavica Hungaricae. 1974. Vol. XX. С. 41–69. 20 Силард Л. «Мои записки» Л. Андреева. III. Великий Инквизитор Л. Андреева, или «душегрейка новейшего уныния» // Studia Slavica Hungaricae. 1974. Vol. XX. С. 271–304. 21 Уваров М. Архитектоника исповедального слова. СПб.: Алетейя, 1998. 243 с. 22 Ясенский С.Ю. Искусство психологического анализа в творчестве Ф.М. Достоев- ского и Л.H. Андреева // Достоевский. Материалы и исследования. СПб.: Наука, 1994. Т. 11. C. 156–187. 23 Axthelm P.M. The Modern Confessional Novel. New Haven; London: Yale University Press, 1967. 189 p. 24 Brooks P. Troubling Confessions: Speaking Guilt in Law and Literature. Chicago; London: The University of Chicago Press, 2001. 224 p. 25 Iezuitova L. Повесть Л. Андреева «Мои записки» как явление модернизма (предавангарда) // Russian Literature. 1994. XXXVI. P. 29–44. 26 Kaun A. Leonid Andreyev: A Critical Study. New York: B.W. Huebsch, 1924. 361 p. Источники 27 Андреев Л.Н. Собр. соч.: в 6 т. М.: Худож. лит., 1990–1996. 28 Литературное наследство. М.: Наука, 1965. Т. 72: Горький и Леонид Андреев: Неизданная переписка. 630 с. References 1 Antoshchuk, L.K. “Novyi opyt bezumiia: eksperimenty s soznaniem (rasskaz L. Andreeva ʽMysl’’ kak model’ bezumiia nach. XX veka)” [“A New Experience of Madness: Experiments with Consciousness (L. Andreev’s ʽThought’ as a Model of Madness of the Beginning of the 20th Century)”]. Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo pedagogicheskogo universiteta. Seriia: Gumanitarnye nauki (filologiia), issue 6 (15), 1999, pp. 27–31. (In Russ.) 2 Babicheva, Iu.V. “Dramy-ispovedi Leonida Andreeva (ʽRekviem’, ʽSobachii val’s’) [“Confessional Plays of Leonid Andreev (ʽRequiem,’ ʽThe Waltz of the Dogs’)”]. Russkaia literatura XX veka (dooktiabr’skii period) [Russian Literature of the 20th Century (Pre-October Period)], vol. 8. Tula, Tula State Pedagogical Institute named after L.N. Tolstoy Publ., 1976, pp. 52–67. (In Russ.) Studia Litterarum /2024 том 9, № 3 270 3 Bakhtin, M.M. “Avtor i geroi v esteticheskoi deiatel’nosti” [“Author and Hero in Aesthetic Activity”]. Bakhtin, M.M. Sobranie sochinenii [Collected Works], vol. 1. Moscow, Russkie slovari Publ., Iazyki slavianskoi kul’tury Publ., 2003, pp. 69–263. (In Russ.) 4 Bakhtin, M.M. “Problemy poetiki Dostoevskogo” [“Problems of Dostoevsky’s Poetics”]. Bakhtin, M.M. Sobranie sochinenii [Collected Works], vol. 6. Moscow, Russkie slovari Publ., Iazyki slavianskoi kul’tury Publ., 2002, pp. 5–300. (In Russ.) 5 Boeva, G.N. Tvorchestvo Leonida Andreeva i epokha moderna [The Works of Leonid Andreev and the Modern Era]. St. Petersburg, Petropolis Publ., 2016. 520 p. (In Russ.) 6 Vislova, A.V. “Serebrianyi vek” kak teatr: Fenomen teatral’nosti v kul’ture rubezha XIX– XX vv. [“The Silver Age” as Theater: The Phenomenon of Theatricality in the Culture of the Turn of the 19th and 20th Centuries]. Moscow, Russian Institute of Cultural Studies Publ., 2000. 212 p. (In Russ.) 7 Generalova, N.P. “Vstupitel’naia stat’ia k publikatsii ʽAndreev L. Dnevnik 1891– 1892 gg.’.” [“Introduction to ʽAndreev L. Diary: 1891–1892’.”]. Ezhegodnik Rukopisnogo otdela Pushkinskogo Doma na 1991 god [Yearbook of the Manuscript Department of the Pushkin House for 1991]. St. Petersburg, Gumanitarnoe agentstvo “Akademicheskii proekt” Publ., 1994, pp. 81–88. (In Russ.) 8 Generalova, N.P. “ʽMoi zapiski’ Leonida Andreeva (K voprosu ob ideinoi napravlennosti povesti)” [“Leonid Andreev’s ʽMy Notes’ (On the Question of the Ideological Orientation of the Story)”]. Russkaia literatura, no. 4, 1986, pp. 172–185. (In Russ.) 9 Zasse, S. Iad v ukho: Ispoved’ i priznanie v russkoi literature [Poison into the Ear: Confession in Russian Literature]. Moscow, Russian State University for the Humanities Publ., 2012. 400 p. (In Russ.) 10 Ibatullina, G.M. Ispovedal’nost’ i refleksiia v literaturnom tekste [Confession and Selfreflection in Literary Texts]. Moscow, Flinta Publ., 2022. 148 p. (In Russ.) 11 Kariakina, M.V. Fenomen igry v tvorchestve Leonida Andreeva [The Phenomenon of Play in the Works of Leonid Andreev: PhD Dissertation]. Ekaterinburg, 2004. 214 p. (In Russ.) 12 Koz’menko, M.V. “Dnevnik-roman Leonida Andreeva” [“Diary-Novel of Leonid Andreev”]. Andreev, L.N. Dnevnik. 1897–1901 gg. [Diary. 1897–1901]. Moscow, IWL RAS Publ., 2009, pp. 3–34. (In Russ.) 13 Kolobaeva, L.A. Kontseptsiia lichnosti v russkoi literature rubezha XIX–XX vv. [The Concept of Personhood in Russian Literature of the Turn of the 19th and 20th Centuries]. Moscow, Moscow State University Publ., 1990. 336 p. (In Russ.) 14 Lotman, Iu.M. Struktura khudozhestvennogo teksta [The Structure of the Artistic Text]. Moscow, Iskusstvo Publ., 1970. 384 p. (In Russ.) 15 Mikheicheva, E.A. O psikhologizme Leonida Andreeva [On the Psychologism of Leonid Andreev]. Moscow, Moscow Pedagogical University Publ., 1994. 188 p. (In Russ.) Русская литература / Ч. Чиан 16 Moskovkina, I.I. Mezhdu “pro” i “contra”: koordinaty khudozhestvennogo mira Leonida Andreeva [Between “Pro” and “Contra”: Coordinates of Leonid Andreev’s Literary World]. Kharkiv, V.N. Karazin Kharkiv National University Publ., 2005. 288 p. (In Russ.) 17 Petrova, E.I. “Igra, simuliakry i psevdopodobiia v povesti Leonida Andreeva ʽMoi zapiski’.” [“Play, Simulacra and Pseudo-Semblances in Leonid Andreev’s ʽMy Notes’.”]. Vestnik Moskovskogo gosudarstvennogo oblastnogo universiteta. Seriia: Russkaia filologiia, no. 2, 2010, pp. 208–215. (In Russ.) 18 Silard, L. “ʽMoi zapiski’ L. Andreeva. I. K voprosu ob istorii otsenok i polemicheskoi napravlennosti povesti” [“L. Andreev’s ʽMy Notes.’ I. On the Question of the History of Reception and Polemical Orientation of the Story”]. Studia Slavica Hungaricae, vol. XVIII, 1972, pp. 303–342. (In Russ.) 19 Silard, L. “ʽMoi zapiski’ L. Andreeva. II. Metamorfozy russkogo pozitivizma v zerkale literaturnoi parodii” [“L. Andreev’s ʽMy Notes.’ II. Metamorphoses of Russian Positivism in the Mirror of Literary Parody”]. Studia Slavica Hungaricae, vol. XX, 1974, pp. 41–69. (In Russ.) 20 Silard, L. “ʽMoi zapiski’ L. Andreeva. III. Velikii Inkvizitor L. Andreeva, ili ʽdushegreika noveishego unyniia’.” [“L. Andreev’s ʽMy Notes.’ III. L. Andreev’s Grand Inquisitor, or ʽCoat of the Latest Despondency’.”] Studia Slavica Hungaricae, vol. XX, 1974, pp. 271–304. (In Russ.) 21 Uvarov, M. Arkhitektonika ispovedal’nogo slova [Architectonics of the Confessional Word]. St. Petersburg, Aleteiia Publ., 1998. 243 p. (In Russ.) 22 Iasenskii, S.Iu. “Iskusstvo psikhologicheskogo analiza v tvorchestve F.M. Dostoevskogo i L.N. Andreeva” [“The Art of Psychological Analysis in the Works of F.M. Dostoevsky and L.N. Andreev”]. Dostoevskii. Materialy i issledovaniia [Dostoevsky. Materials and Studies], vol. 11. St. Petersburg, Nauka Publ., 1994, pp. 156–187. (In Russ.) 23 Axthelm, Pete M. The Modern Confessional Novel. New Haven, London, Yale University Press, 1967. 189 p. (In English) 24 Brooks, Peter. Troubling Confessions: Speaking Guilt in Law and Literature. Chicago, London, The University of Chicago Press, 2001. 224 p. (In English) 25 Iezuitova, L. “Povest’ L. Andreeva ʽMoi zapiski’ kak iavlenie modernizma (predavangarda)” [“L. Andreev’s ʽMy Notes’ as a Phenomenon of Modernism (Pre- Avantgarde)”]. Russian Literature, vol. XXXVI, 1994, pp. 29–44. (In Russ.) 26 Kaun, Alexander. Leonid Andreyev: A Critical Study. New York, B.W. Huebsch, 1924. 361 p. (In English)