В центре внимания статьи — судьба и творчество двух немецких интеллектуалов, философа Вальтера Беньямина и писателя Эриха Кестнера, игравших весьма заметную роль в культурной жизни Берлина 1920-х гг. Поводом для их сопоставления служит роман Э. Кестнера «Фабиан. История одного моралиста», который причисляют к литературному направлению новой вещественности. Высказываемое ранее немецкими исследователями предположение, что в образах заглавного героя и его друга выведены реальные лица — сам автор и Вальтер Беньямин — получает в статье развитие и подкрепление. С этой целью проводятся параллели между биографическими фактами и сюжетными коллизиями, реконструируется контекст создания романа и события, последовавшие за его появлением. Выдвигается гипотеза, что ключевые персонажи репрезентируют два способа этического существования в обществе, в котором моральные ценности нивелированы циническим разумом. Привлечение к рассмотрению философских теорий Беньямина, а также военных дневников Кестнера помогает очертить бэкграунд разворачивающегося на страницах романа спора о нравственных приоритетах.
Studia Litterarum /2021 том 6, № 4 142 ВАЛЬТЕР БЕНЬЯМИН И ЭРИХ КЕСТНЕР. К ИСТОРИИ ДВУХ МОРАЛИСТОВ © 2021 г. Е.Б. Крюкова, О.А. Коваль Федеральный научно-исследовательский социоло- гический центр РАН, Социологический институт РАН, Санкт-Петербург, Россия Русская христианская гуманитарная академия, Санкт-Петербург, Россия Дата поступления статьи: 20 апреля 2021 г. Дата одобрения рецензентами: 11 мая 2021 г. Дата публикации: 25 декабря 2021 г. https://doi.org/10.22455/2500-4247-2021-6-4-142-163 Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ, грант № 19-311-60010 «Этическое измерение языка: современная литература как способ подступиться к границам высказываемого» Аннотация: В центре внимания статьи — судьба и творчество двух немецких интеллектуалов, философа Вальтера Беньямина и писателя Эриха Кестнера, игравших весьма заметную роль в культурной жизни Берлина 1920-х гг. Поводом для их сопоставления служит роман Э. Кестнера «Фабиан. История одного моралиста», который причисляют к литературному направлению новой вещественности. Высказываемое ранее немецкими исследователями предположение, что в образах заглавного героя и его друга выведены реальные лица — сам автор и Вальтер Беньямин — получает в статье развитие и подкрепление. С этой целью проводятся параллели между биографическими фактами и сюжетными коллизиями, реконструируется контекст создания романа и события, последовавшие за его появлением. Выдвигается гипотеза, что ключевые персонажи репрезентируют два способа этического существования в обществе, в котором моральные ценности нивелированы циническим разумом. Привлечение к рассмотрению философских теорий Беньямина, а также военных дневников Кестнера помогает очертить бэкграунд разворачивающегося на страницах романа спора о нравственных приоритетах. Ключевые слова: Вальтер Беньямин, Эрих Кестнер, «Левая меланхолия», «Фабиан», литература и философия, этика действия и этика долга. Информация об авторах: Екатерина Борисовна Крюкова — кандидат философских наук, старший научный сотрудник, Федеральный научно-исследовательский социологический центр РАН, Социологический институт РАН, 7-я Красноармейская ул., д. 25, 190005 г. Санкт-Петербург, Россия. ORCID ID: https://orcid.org/0000-0001-6585-4611. E-mail: Адрес электронной почты защищен от спам-ботов. Для просмотра адреса в вашем браузере должен быть включен Javascript. Оксана Анатольевна Коваль — кандидат философских наук, доцент, Русская христианская гуманитарная академия, наб. р. Фонтанки, д. 15А, 191011 г. Санкт-Петербург, Россия. ORCID ID: https://orcid.org/0000-0003-4718-6669. E-mail: Адрес электронной почты защищен от спам-ботов. Для просмотра адреса в вашем браузере должен быть включен Javascript. Для цитирования: Крюкова Е.Б., Коваль О.А. Вальтер Беньямин и Эрих Кестнер. К истории двух моралистов // Studia Litterarum. 2021. Т. 6, № 4. С. 142–163. https://doi.org/10.22455/2500-4247-2021-6-4-142-163 Научная статья / Research Article УДК 821.112.2.0 ББК 83.3(4Гем)6 Мировая литература / Е.Б. Крюкова, О.А. Коваль 143 WALTER BENJAMIN AND ERICH KÄSTNER. THE STORY OF TWO MORALISTS © 2021. Ekaterina B. Kriukova, Oxana А. Koval Federal Center of Theoretical and Applied Sociology of the Russian Academy of Sciences, Sociological Institute of the RAS, St. Petersburg, Russia Russian Christian Humanitarian Academy, St. Petersburg, Russia Received: April 20, 2021 Approved after reviewing: May 11, 2021 Date of publication: December 25, 2021 Acknowledgements: The paper is written with financial support from the Russian Foundation for Fundamental Research (RFFI), Project No. 19-311-60010, “The ethical dimension of language: modern literature as a way to approach the limits of words.” Abstract: The article focuses on the life and work of two German intellectuals, the philosopher Walter Benjamin and the writer Erich Kästner, who played a prominent role in the cultural life of Berlin in the 1920s. The idea of a comparative analysis of these two figures was prompted by Kästner’s novel Fabian. The Story of a Moralist. This novel is of interest due to its high literary quality, on the one hand, and the authenticity of the representation of the Weimar Republic on the other, which allows us to consider Kästner’s book as a document of the era. According to German researchers, the main characters of the novel have real-life prototypes, namely the author himself and the famous philosopher Walter Benjamin. This idea is developed and reinforced in the article. Therefore, the article parallels draws parallels between biographical facts and plot devices while reconstructing the context of the novel’s creation and highlighting events that occurred after its appearance. Based on this analysis, we argue that the key characters represent two ways of ethical existence in a society where moral values are negated by cynical reason. Thus, involving Benjamin’s philosophical theories, as well as Kästner’s war diaries, we outline the background of the debate on moral priorities that takes place in the pages of the novel. Кeywords: Walter Benjamin, Erich Kästner, “Left-Wing Melancholy,” Fabian, The Story of a Moralist. philosophy and literature, ethics of action and ethics of duty. Information about the authors: Ekaterina B. Kriukova, PhD in Philosophy, Senior Researcher, Federal Center of Theoretical and Applied Sociology of the Russian Academy of Sciences, Sociological Institute of the RAS, St. Petersburg, Russia. ORCID ID: https://orcid.org/0000-0001-6585-4611. E-mail: Адрес электронной почты защищен от спам-ботов. Для просмотра адреса в вашем браузере должен быть включен Javascript. Oxana A. Koval, PhD in Philosophy, Associate Professor, Russian Christian Academy for the Humanities, Fontanka River Embankment St., 15А, 191011 St. Petersburg, Russia. ORCID ID: https://orcid.org/0000-0003-4718-6669. E-mail: Адрес электронной почты защищен от спам-ботов. Для просмотра адреса в вашем браузере должен быть включен Javascript. For citation: Kriukova, E.B., Koval, O.A “Walter Benjamin and Erich Kästner. The Story of Two Moralists.” Studia Litterarum, vol. 6, no. 4, 2021, pp. 142–163. (In Russ.) https://doi.org/10.22455/2500-4247-2021-6-4-142-163 This is an open access article distributed under the Creative Commons Attribution 4.0 International (CC BY 4.0) Studia Litterarum, vol. 6, no. 4, 2021 Studia Litterarum /2021 том 6, № 4 144 Ныне всемирно известный философ Вальтер Беньямин (1892–1940), чьи размышления об истории, языке, религии, новых медиа существенно из- менили облик современной интеллектуальной культуры, на протяжении всего своего творческого пути особое значение придавал художествен- ной литературе. Уже в начале 1920-х гг. у него зарождаются две идеи, которые впоследствии станут определяющими для его мировоззрения. Первая связана с пониманием истины, которая, по мнению мыслителя, ускользает от научного или рефлексивного познания и может найти вы- ражение только в искусстве, прежде всего в изящной словесности1. Отсю- да вытекает вторая магистральная идея: самой важной сферой приложе- ния умственных усилий должна стать литературная критика, призванная не только выявить историческую истину в конкретном шедевре, но и оживить ее, обнаружив следы ее присутствия в настоящем. С такой гран- диозной гносеологической задачей способен справиться лишь особо- го рода текстологический анализ, нарушающий традиционные каноны иерархии жанров, когда любое высказывание о произведении остается вторичным по отношению к оригиналу. Подлинная критика по своему созидательному потенциалу приравнивается Беньямином к художе- ственной практике. Во встречном движении амбициозному проекту немецкого философа в те же годы развивалось целое направление в искусстве, известное сегодня 1 Беньямин наделял язык сакральным смыслом, полагая, что в нем продолжается нача- тое Богом творение мира словом. Свою необычную религиозно-поэтическую концепцию он изложил в эссе «О языке вообще и о языке человека» (Über Sprache überhaupt und über die Sprache des Menschen, 1916). Мировая литература / Е.Б. Крюкова, О.А. Коваль 145 как «новая вещественность», или «новая деловитость» (Neue Sachlichkeit). Если Беньямин хотел превратить критику в литературу, то представители этого течения, напротив, пытались использовать литературу в качестве дей- ственного инструмента критики. Предметом их нападок было тревожное состояние общества, переживающего на тот момент тяжелейший экономи- ческий кризис. И хотя Беньямин недооценивал скрытые ресурсы новой ве- щественности, предпочитая из актуальных тенденций фантасмагорические эксперименты французских сюрреалистов, эта школа, перенесшая в литера- турный контекст приемы киномонтажа, сумела запечатлеть вполне адекват- ный образ тогдашней Германии. В квазидокументальную хронику новой вещественности, словно бы фиксируемую ироничным взглядом стороннего наблюдателя, попал, во- преки собственным ожиданиям, и Беньямин. В 1931 г. из-под пера Эриха Кестнера (1899–1974), популярнейшего берлинского поэта и начинающего детского писателя, вышел «взрослый» роман «Фабиан. История одного мо- ралиста» (Fabian. Die Geschichte eines Moralisten) [18]. Эта книга повествует о потерянном поколении, выжившем в Первую мировую войну и стоящем на пороге еще большей катастрофы. Многие исследователи отмечают сход- ство автора с заглавным персонажем, молодым человеком, который в хаосе Веймарской республики старается не поддаваться всеобщему нигилизму и следовать собственным представлениям о должном. В качестве ближайшего друга Фабиана Кестнер выводит крайне располагающего, хотя и столь же неуместного в эпоху вездесущего цинизма героя — Лабуде, в чертах которо- го узнается Вальтер Беньямин2. Прояснение обстоятельств, предшествующих созданию романа, сравнение этических принципов персонажей и проецирование их на по- ступки, определившие судьбы реальных лиц, поможет воссоздать целост- ную картину, в которой творческая фантазия прольет свет на сложные хи- тросплетения жизни. 2 Специалисты расходятся во мнениях насчет того, кто послужил прототипом Лабуде. Если первый биограф философа Вернер Фульд не сомневается в том, что им был именно Беньямин [5, S. 283], то биографы Кестнера выдвигают другую кандидатуру на эту роль. Чаще всего в этой связи упоминается имя школьного друга Кестнера, Ральфа Цукера, см., например: [9, S. 163; 7, S. 198]. Studia Litterarum /2021 том 6, № 4 146 I. Левые меланхолики Кестнер и Беньямин вращались в одних и тех же кругах берлинской богемы, не упускали друг друга из поля зрения, однако не только не были друзьями, но даже не состояли в приятельских отношениях. Об этом мо- жет свидетельствовать появление в немецкой прессе в 1931 г., еще до того, как свет увидел «Фабиан», обличительной статьи философа под названием «Левая меланхолия» (Linke Melancholie). Она замышлялась как разгромная рецензия на третий поэтический сборник Кестнера «Мужчина дает справ- ку» (Ein Mann gibt Auskunft, 1930). Однако под прицел критики Беньямина попали не столько стихи, сколько двусмысленность гражданской позиции их автора, который, высмеивая пороки мелкой буржуазии, избегает пря- мого политического высказывания. Категоричность, с которой Беньямин обрушивается на Кестнера (а заодно и на Курта Тухольского с Вальтером Мерингом, чьи сатирические куплеты тоже были у всех на слуху), объясня- ется его страстным увлечением марксизмом и возросшим влиянием Брехта, зонги которого он считал образцовыми. Примеряя на себя амплуа проле- тарского писателя, Беньямин клеймит не консерваторов и националистов, а идейно «своих», левых, которые отказываются превращать искусство в трибуну борьбы против угнетения масс. «Левый радикализм», к которому Беньямин причисляет Кестнера, по его мнению, недостаточно радикален и «представляет собой как раз такое течение, которому чужда всякая поли- тическая активность. Он держится слева не от того или иного направления, а вообще слева от всего подряд. Ибо он с самого начала не видит перед со- бой ничего, кроме наслаждения собственным существом в тиши полного отрицания» [14, с. 379–380]. Отдавая в 1930 г. свою заметку в газету «Франкфуртер цайтунг» (Frankfurter Zeitung), с которой он сотрудничал уже на протяжении пяти лет, Беньямин рассчитывал, что текст на столь злободневную тему будет опубликован незамедлительно. К его большому разочарованию, этого не случилось: редактор соответствующего раздела Фридрих Гублер отклонил ее из-за «крайне агрессивного тона»3. Статью напечатали лишь весной следующего года в газете «Гезельшафт» (Die Gesellschaft). Однако и у чи- тательской аудитории она встретила прохладный прием. С одной стороны, 3 Обстоятельства этого инцидента впервые в подробностях приводятся в книге Бернда Витте: [12, S. 166]. Мировая литература / Е.Б. Крюкова, О.А. Коваль 147 причиной тому могла быть громкая слава Кестнера, Тухольского и Мерин- га, с другой стороны, свою роль сыграла и слишком воинственная манера подачи материала. Тем не менее для самого Беньямина эта работа не была проходным текстом, написанным в запальчивости и тут же позабытым. В программном эссе «Автор как производитель» (Der Autor als Produzent, 1934), созданном уже в эмиграции, он приводит объемную выдержку из «Левой меланхолии», неумело маскируя свою причастность к ее сочинению ссылкой на одного «проницательного критика»: Леворадикальные публицисты вроде Кестнера, Меринга или Тухоль- ского — представители буржуазных слоев, подвергшиеся мимикрии под про- летариев. Их функция с политической точки зрения — создавать не партии, а клики, с литературной точки зрения — не школы, а моды, с экономической точки зрения — не производителей, а представителей. Создавать представи- телей или рутинеров, которые поднимают большой шум по поводу собствен- ной нищеты, а зияющую пустоту превращают в праздник. Невозможно более уютнее устроиться в такой неуютной ситуации [13, с. 147]. Моральные требования, которые Беньямин предъявляет Кестнеру, с тем же успехом могут быть обращены к нему самому4. Он был выходцем из состоятельной семьи и, несмотря на бунт против жизненного уклада ро- дителей, не спешил отказываться от великосветских привычек и привиле- гий своего класса. Не исключено, что безапелляционность его осуждения леворадикальных литераторов маркировала границу между собой вчераш- ним и собой сегодняшним. С тех пор как Беньямин стал приверженцем марксистского учения, он неустанно предупреждал об опасности револю- ционного промедления и призывал к решительным действиям, даже если эти действия осуществляются на территории слов. Но по иронии судьбы, ярлык «левый меланхолик» закрепился не за Кестнером, а за самим Бень- ямином. Хотя он никогда не ставил под сомнение принципы избранной им идеологии и не успел разочароваться в методах пролетарской борьбы, его марксизм был столь причудливым и неортодоксальным, что и в Советской 4 Подобные соображения высказывал видный историк литературы Фриц Раддац: [11, S. 196]. Studia Litterarum /2021 том 6, № 4 148 России5, и в коммунистической среде Германии Беньямина воспринимали скорее как чужака. II. Фабиан: автор и герой Репутация Кестнера как ведущего поэта своего поколения с момента выхода в 1928 г. его первого сборника стихов набирала обороты в голово- кружительном темпе. Сам он относил свою сатирическую поэзию к недавно возникшему направлению «прикладной лирики» (Gebrauchslyrik), что от- части пересекается с оценкой, данной в «Левой меланхолии». Но если Бе- ньямин развенчивает подобный жанр как необременительное рифмоплет- ство, то Кестнер, напротив, считает его крайне насущной художественной формой: На самом деле, в том, чтобы писать стихи, которые кажутся понятны- ми современникам, нет ничего зазорного. «Чистые поэты» от одного лишь избытка слов сочиняют законсервированную лирику — для вечности и буду- щих докторских диссертаций. Прикладные лирики пишут для дня сегодняш- него… [20, S. 227]. Вряд ли Кестнер не знал о публикации «Левой меланхолии», однако он предпочел оставить ее без ответа. С другой стороны, в те же дни Кест- нер пишет роман «Фабиан»6, и дискуссии между главным героем и Лабуде, которые обнаруживают расхождение их жизненных стратегий, можно рас- сматривать как внутренний диалог, ведущийся автором с его критиком. В отличие от Беньямина, Кестнер представляет своего визави в роли бли- жайшего друга, с которым ему суждено в это смутное время делить надеж- ды, разочарования, сомнения, страхи, желания. Интеллектуальные ба- 5 В конце 1926 г. Беньямин отправился в Москву с серьезным намерением завоевать сердце Аси Лацис, латышской коммунистки, во многом ответственной за его политическую ангажированность, и при удачном стечении обстоятельств обосноваться в столице «нового мира». Его планам не суждено было сбыться, и через два месяца Беньямин вернулся на родину. 6 Фульд выдвигает достаточно спорное предположение, будто бы Беньямину стало известно, что Кестнер намеревается изобразить его в качестве одного из действующих лиц. «Левая меланхолия» при таком развитии событий выглядит как предупредительный удар, поскольку Беньямин, по мнению его биографа, не ждал от берлинского кабаретиста ничего, кроме карикатуры на себя. См.: [5, S. 176–178]. Мировая литература / Е.Б. Крюкова, О.А. Коваль 149 талии, которые разворачиваются между Фабианом и Лабуде, в конечном счете нацелены не на то, чтобы развести два способа существования в со- циуме: активное и пассивное, действие и созерцание, — и с позиции одной крайности вынести суровый приговор другой (как поступает Беньямин в «Левой меланхолии»). Задача Кестнера — показать, что за мнимым анта- гонизмом скрывается общее ценностное измерение, идет ли речь об исто- рическом пессимизме, свойственном Фабиану и ему самому, или о вере в силу социальных преобразований, которую исповедуют Лабуде и Беньямин в период его горячей приверженности марксистской идеологии. Отсюда в названии романа, которое до своей окончательной фор- мулировки претерпело множество изменений, фигурирует уточнение, вы- держанное в старомодном стиле: «История одного моралиста». Правда, читатель, раскрывающий книгу в уверенности, что перед ним образчик ди- дактической литературы, будет обманут в своих ожиданиях. Текст изоби- лует весьма откровенными для тех лет описаниями ночной жизни Берлина: ведомый любопытством главный герой — один или в сопровождении Ла- буде — посещает то полуподпольный клуб знакомств, завсегдатаи которого ищут лишь случайных связей, то редакцию ежедневной газеты, фабрикую- щую материалы на потребу публике, то мастерскую скульпторши, где царит дух свободной любви. Он далек от назидательных проповедей и не стремит- ся избегать предлагаемых миром удовольствий. Подобно Беньямину, Лабу- де осуждает своего друга за политическую пассивность, за то, что в бурном море современной истории он занимает позицию зрителя. Но Фабиан — моралист иного типа. Гораздо больше его волнует сохранение собственного достоинства, что в эпоху крушения большой Морали само по себе требует значительных усилий. «Я меланхолик, — говорит Фабиан. — Я наблюдаю и жду. Жду, что победит порядочность, тогда и я буду готов служить ей. Но я жду этого, как неверующий — чуда» [16, с. 86]. В духе такой социальной инертности он и строит свою жизнь. Имея докторскую степень, Фабиан тем не менее подвизается не в университете, а в рекламном агентстве, где запросто выдает рифмованные слоганы на любой вкус. Сам Кестнер тоже отказался от академической карьеры, хотя в свое время зарекомендовал себя подающим большие надежды исследо- вателем и с блеском защитил диссертацию по немецкой литературе. Он вы- брал журналистику и первое время в Берлине зарабатывал тем, что каждую Studia Litterarum /2021 том 6, № 4 150 неделю сочинял по стихотворению для газеты «Монтаг морген» (Montag Morgen) [4, S. 50–51]. На это решение отчасти проливает свет один эпизод в романе. Когда коллега Фабиана, случайно узнав о его докторском титуле, с восхищением спрашивает, какова же была тема его диссертации, тот с не- возмутимым видом отвечает: Она называлась: «Заикался ли Генрих фон Клейст?» Сначала я хо- тел путем стилистических изысканий доказать, что у Ганса Сакса было пло- скостопие. Но изыскания слишком затянулись [16, с. 44]. Этой шутливой репликой, которую его собеседник принимает за чи- стую монету, Фабиан выражает свое отношение к научной деятельности, которая, по его мнению, слишком оторвана от действительности. Однако и то, что происходит в реальном мире — конец 1920-х гг. в Германии ознаменован ожесточенной политической борьбой — не побу- ждает Фабиана сменить линию поведения и перейти от наблюдения к кон- фронтации. Сцена, в которой они с Лабуде становятся случайными свидете- лями стычки двух идеологических противников, фашиста и коммуниста, и помогают доставить их в больницу, показывает главного героя сочувству- ющим одной из сторон, но не испытывающим никаких иллюзий по поводу коммунистической программы: Пролетариат — это союз, основанный на общности интересов, <…> величайших союз. И борьба за свои права — ваш долг. Я вам друг, потому что враг у нас общий, и потому, что я стою за справедливость. <…> Но даже если вы и придете к власти, идеалы человечества все равно будут сиротливо сидеть в подполье. Люди вовсе не становятся добрыми и умными только от того, что они нищие [16, с. 61–62]. Вероятно, трезвость этих суждений вызвана впечатлениями автора от поездки в 1927 г. в СССР, «страну победившего социализма». Как пишет Лизелотта Эндерле, личный секретарь Кестнера, позднее ставшая спутни- цей его жизни, он так резюмировал свои наблюдения от посещения Москвы и Ленинграда: «Мы увидели то, что нам показали, и даже немного больше. Берлинская свобода и жизнь на собственный страх и риск были нам милее» Мировая литература / Е.Б. Крюкова, О.А. Коваль 151 [4, S. 51]. Что касается воинственного пыла национал-социалистов, то Кест- неру, которому еще в ранней юности довелось попасть в окопы, глубоко претил милитаристский дух, и Фабиан воплощает этот пацифистский пафос своим категорическим неприятием войны. С другой стороны, после Второй мировой Кестнер часто корил себя за то, что недооценил ситуацию. В 1933 г. он отверг возможность остаться в Швейцарии и вернулся на родину, будучи убежден, что фашистский режим не продержится долго и не примет столь катастрофический размах. Медлительность, которую демонстрирует Фабиан, не случайная чер- та его характера. Она восходит к увлечению Кестнера идеями фабианства7, весьма распространенного в Англии общественно-реформистского движе- ния. Своим названием оно обязано имени древнеримского военачальника Фабия, который вместо атакующих действий использовал изматывающую врага тактику выжидания, за что получил прозвище «Медлительный». Дол- гое время это течение ставило своей целью не столько экономические и по- литические преобразования, сколько морально-культурное оздоровление общества. Хотя главный герой кестнеровского романа не может считаться фабианцем в полной мере (в частности, он не склонен придавать своей ра- боте в рекламном агентстве какую бы то ни было просветительскую значи- мость8), он разделяет с невоинствующими социалистами Великобритании сомнения в целесообразности радикальных изменений. Революционные перевороты, воодушевленные мечтой о светлом будущем и всеобщем благе, неизбежно приносят в жертву конкретные человеческие судьбы. Для Фа- биана же на первом плане всегда живые люди и их сиюминутные обстоятельства. Подчиняясь безотчетному порыву, он приглашает за свой сто- лик в кафе нищего и пытается угостить того обедом. В другой раз встает на сторону маленькой девочки, пойманной в универмаге на воровстве: в то время как толпа стыдит ее за украденную пепельницу, предназначенную 7 Наиболее близким Кестнеру сторонником фабианства был Герберт Уэллс, чьи соци- альные воззрения он разделял и проповедовал с небывалым энтузиазмом. См. об этом: [7, S. 202–205]. 8 Под впечатлением от романа Уэллса «Мир Вильяма Клиссольда» (1926) Кестнер пишет статью «Реклама и мировая революция» (Reklame und Weltrevolution, 1930), в которой реклама толкуется расширительно: будучи инструментом продвижения товара на рынок, она не ограничивается коммерческой сферой, но имеет и социальную функцию в качестве средства пропаганды морального долга [19]. Эти соображения перекликаются с мыслями Беньямина о новых возможностях, открывшихся с наступлением эпохи технических медиа. Studia Litterarum /2021 том 6, № 4 152 в подарок отцу, и требует немедленного наказания, Фабиан выкупает ве- щицу и вручает ребенку. Самый же впечатляющий пример его отзывчиво- сти — случай с престарелым изобретателем Кольрепом, некогда знамени- тым профессором, а ныне бродягой, вынужденным ежедневно искать себе новый ночлег. Встретив его в парке, Фабиан, к тому времени уже потеряв- ший место в рекламном агентстве, с готовностью предоставляет ему свое скромное жилище. Ученый, который отрекся от своих научных достиже- ний, осознав, сколько людей лишились работы благодаря его гениальным усовершенствованиям, может быть рассмотрен как еще один тип морали- ста, чья участь, подобно участи Фабиана и Лабуде, предрешена. Родствен- ники профессора объявляют его безумцем и упекают в сумасшедший дом, беззастенчиво наживаясь на его изобретении. Для Кестнера было принципиально важно создать героя, чьи по- ступки ситуативны и чужды пафоса насаждаемой добродетельности. Чаще всего поведение Фабиана продиктовано внутренней интуицией, которая включается, когда судьба забрасывает его в силовое поле неподвластных ему внешних процессов. Он не действует согласно заранее продуманному плану и не руководствуется высокими принципами, а, скорее, всякий раз обнаруживает себя в состоянии претерпевающего9. И такая невовлечен- ность делает Фабиана носителем морали особого рода, где сознательное воздержание от участия принимает форму пассивного, но стойкого сопро- тивления. В череде подобных уклонений — и невмешательство в роковой ход событий, толкнувших его невесту Корнелию в объятия неприятного, но влиятельного кинопромышленника; и пренебрежение соблазнительной перспективой материального благополучия, которое ему сулит другая жен- щина в обмен на близость; и несогласие работать в правоконсервативном печатном издании, что могло бы стать временным выходом из финансового кризиса. Сама смерть Фабиана встраивается в вереницу отказов подчинить свое существование привычной логике фактов. При виде тонущего ребенка он тотчас бросается в воду, хотя не умеет плавать. Мальчик спасается, само- стоятельно выбравшись на берег, тогда как Фабиан гибнет. Этой последней 9 Габриелла Хима обращает внимание на то, что безынициативность Фабиана заметна даже на языковом уровне. С героем постоянно что-то случается, и на письме это передается предложениями, где ему отводится роль не грамматического субъекта, а объекта. См.: [8, S. 223–224]. Мировая литература / Е.Б. Крюкова, О.А. Коваль 153 метафорой Кестнер подчеркивает контраст между инстинктом самосохра- нения и нравственностью, которая порой не совместима с жизнью и грани- чит с абсурдом. III. Лабуде: персонаж и его прототип Чем не обладает Фабиан, тем сполна наделен его друг Лабуде — це- леустремленностью, верой в консолидацию граждан, политической реши- мостью. Вопреки своему происхождению и родительскому состоянию, ко- торые могли бы обеспечить ему безбедное времяпрепровождение до конца дней, Лабуде возлагает на себя миссию борца за права и свободы угнетен- ного класса. Причем делает ставку на юную генерацию. Пересказывая Фа- биану доклад, который он держал перед студентами Гамбургского универ- ситета, Лабуде говорит: Я в общих чертах набросал политическую ситуацию в Европе и при- звал буржуазную молодежь радикализироваться и предотвратить крушение, со всех сторон, активно или пассивно, грозящее нашему континенту. Этой молодежи, сказал я, предстоит в недалеком будущем занять ведущее положе- ние в политике, промышленности, землевладении и торговле, время старше- го поколения миновало… [16, с. 71]. Подобные тезисы мог бы в свои студенческие годы произнести с трибуны и Беньямин, который под влиянием Густава Винекена много размышлял о духовной силе молодости. Даже Фрайбургский университет он выбрал не в последнюю очередь потому, что в стенах этого почтенного заведения собралась наиболее влиятельная и многочисленная группа вине- кенцев, ратовавших за полное обновление системы высшей школы. Как пи- шут авторы фундаментального исследования творчества Беньямина, «вера в образование — убеждение в том, что политика начинается в образовании, а ее плоды пожинает культура, в течение всех последующих университет- ских лет побуждала его ко все более заметному участию в активной органи- зации политической жизни…» [1, с. 47]. Если Фабиан руководствуется соображениями индивидуальной мо- рали, полагая, что может и должен нести ответственность лишь за свои по- ступки, то для Лабуде этого недостаточно. В одиночку нельзя выстроить мир Studia Litterarum /2021 том 6, № 4 154 всеобщего благоденствия, поэтому следует рискнуть и выступить от имени большинства — ради его же пользы. В своем проекте Лабуде видит себя и соратников, группу интеллектуалов, способных принимать верные поли- тические решения, в авангарде нового общества. «Сначала надо создать разумную систему, а люди уж к ней приспособятся» [16, с. 52], — форму- лирует он свое кредо. Франкфуртский институт социальных исследований, к которому в 1930-е гг. примкнул Беньямин, позиционировал себя схожим образом: его марксистски ориентированные ключевые фигуры (Адорно, Хоркхаймер, Маркузе и др.) считали, что главную роль в деле коллектив- ных трансформаций должна сыграть интеллигенция. Примечательно, что именно во Франкфурт Лабуде ездит с целью идеологического просвещения студенчества. В намерения его единомышленников входило создать очаги распространения демократических взглядов в главных университетских центрах по всей Германии. Предприимчивость Лабуде резко контрастирует с отрешенностью его друга. В кошмарном сне Фабиана фрау Молль, самый аморальный пер- сонаж романа, извлекает на свет истину, скрытую от главного героя: «Ты боишься разбить стекло, которое тебя от них (людей. — Е.К., О.К.) отде- ляет. Ведь мир для тебя — витрина» [16, с. 122]. Лабуде же, который всегда находится в гуще событий, не сохраняет защитного зазора между собой и обществом и оказывается задет им напрямую. Подобная затронутость, по мнению Петера Слотердайка, типична и для представителей критической теории, у истоков которой стоял Беньямин. Слотердайк видит ее отличие от других социально-философских концепций в принципе «страдания a priori»: «Это не позиция для возвышенной отстраненной критики, которая обеспечивала бы панорамное видение всего в целом, а позиция предельной приближенности — микрология. Если вещи, происходящие вокруг, обрели жгучую близость к нашему телу, то непременно появится критика, которая это выразит. От нее потребуется не надлежащая дистанция, а надлежащая приближенность» [2, с. 16]. Для Беньямина сознательное устранение раз- рыва с предметом его изучения, как бы далеко в хронологическом плане тот ни отстоял — впечатления ли это собственного детства, барочная драма или праисторическое состояние языка, — способствовало возникновению в высшей степени новаторских теорий, которые смогли быть оценены по достоинству лишь полвека спустя. Мировая литература / Е.Б. Крюкова, О.А. Коваль 155 Помимо причастности к франкфуртцам, другим косвенным призна- ком, позволяющим идентифицировать Беньямина в качестве прототипа кестнеровского героя, является необычная фамилия. Уже первая сцена, в которой фигурирует Лабуде — телефонный разговор с Фабианом, закан- чивается любопытным диалогом между главным героем и его коллегой: — Этот господин Лабуде ваш друг. Почему вы не называете его по имени? — А у него нет имени. Родители в свое время забыли дать ему имя, — отвечал Фабиан. — Вообще нет имени? — Представьте себе, нет! Он все хочет задним числом обзавестись та- ковым, но полиция ему не позволяет [16, с. 44]. Хотя Фабиан и разыгрывает своего недалекого сослуживца, в романе только он один, и то в предельно доверительных беседах, называет Лабу- де по имени — Стефаном. Так звали единственного сына Беньямина. Что же касается его самого, то друзья тоже предпочитали обращаться к нему по фамилии, даже образовали от нее прозвище — Бенджи. А при погребе- нии философа и вовсе вышла путаница: в испанском пограничном городке Портбоу, где он покончил с собой, Беньямина похоронили в той части клад- бища, что отводилась католикам, посчитав, что Вальтер — это его фамилия [1, с. 699]. Между двумя измерениями — литературным и реальным — встреча- ются и топографические параллели10. Родителям Лабуде принадлежит фе- шенебельная вилла в Груневальде, скорее похожая на музей, чем на жилое помещение. Когда Фабиан навещает своего друга, он недоумевает, «как сре- ди всей этой роскоши можно чувствовать себя дома» [16, с. 70]. Семья Бе- 10 В книге Кестнера дается столь подробное описание Берлина, что сам город можно рас- сматривать не просто как сцену действия, а как одного из героев. Вальтер Делабар, анализи- руя географию романного пространства, делает ряд ценных наблюдений. Так, он подмечает, что открытая территория улицы, которая репрезентирует сферу публичного, чаще всего оказывается пустой, тогда как внутренние локации частных покоев, маркирующие сферу приватного, иной раз переполнены людьми. В этой вывернутой наизнанку ситуации буль- вары и площади превращаются в места интимных разговоров, даруя собеседникам чувство защищенности, а внутри комнат постоянно происходит нарушение личных границ. См.: [3, S. 22]. Studia Litterarum /2021 том 6, № 4 156 ньямина в 1912 г. переселилась именно в этот престижный район Берлина, и в их четырехэтажный особняк на Дельбрюкштрассе Беньямин то и дело возвращался. В одной из своих первых книг, «Улице с односторонним дви- жением» (Einbahnstraße, 1928), он крайне язвительно описывает внутрен- нее убранство такого странного обиталища, вытесняющего все живое: Буржуазный интерьер шестидесятых-девяностых годов с его огром- ными, пышно украшенными резьбой буфетами, сумрачными углами, где сто- ит пальма, с эркером, оснащенным балюстрадой, и длинными коридорами с поющим газовым пламенем — подходящее жилище только для трупа [15, с. 17]. Неудивительно, что и Беньямин, и Лабуде стремятся убежать из-под отчего крова. Лабуде снимает тайную квартиру близ Александерплац, что- бы «предаться своим научным и социальным увлечениям» [16, с. 49]. Бень- ямин с той же целью ищет уединения, кочуя по разным адресам по преиму- ществу в центре Берлина. Отношения Лабуде с его невестой Ледой, которые заканчиваются для него трагически, хотя и не повторяют сценарий крайне запутанных любовных связей Беньямина, тем не менее дают некоторые основания для сопоставлений. Беньямин в конце 1920-х гг. переживает завершение своего бурного и болезненного романа с Асей Лацис, побуждавшего его к реши- тельным и далеко не всегда обдуманным действиям (путешествие в зимнюю Москву, дружба-вражда с гражданским мужем Аси Бернхардом Райхом, развод с женой Дорой, невынужденные финансовые траты в счет будущего наследства). В результате своих авантюр он остается в одиночестве — без денег, без семьи, без возлюбленной. Точно так же теряет почву под ногами герой кестнеровского романа, когда узнает, что Леда ему изменяет. Разрыв, который Лабуде сам и инициирует, становится одной из причин его самоу- бийства. Главным же мотивом для такого радикального шага оказывается крушение его профессиональных надежд. В течение пяти лет Лабуде работал над исследованием, посвящен- ным творчеству Лессинга. Защита диссертации открыла бы перед ним две- ри в академическое сообщество. Неординарный ученый, он, как никто дру- гой, по мнению Фабиана, заслуживал присуждения степени. Но решение из Мировая литература / Е.Б. Крюкова, О.А. Коваль 157 университета все не поступало, и Лабуде уже начал сомневаться, смогут ли высоколобые мужи оценить его нестандартное прочтение немецкого про- светителя. Фабиан старается успокоить друга. — Не волнуйся. Эти типы удивятся, как ты на основе сочинений Лес- синга сумел воссоздать острый ум и ход мыслей этого человека, которого они до тебя, никогда его не понимая, изображали как разум, работающий на хо- лостом ходу. — Боюсь, их удивление будет чрезмерно. Психологически оценивать каноническую логику покойного писателя, обнаруживать его логические ошибки и самостоятельно трактовать их как исполненные смысла события, демонстрировать личность гениального человека, колеблющегося между двумя эпохами, на примере давно выставленного на продажу классика — это все их только разозлит [16, с. 49]. Приписываемый здесь Лабуде нестандартный подход, идущий враз- рез с традиционными интерпретациями литературных текстов, выдает знакомство Кестнера с эссе Беньямина «Избирательное сродство Гёте» (Goethes Wahlverwandtschaften, 1925). В этом трактате молодой мыслитель не только демонстрирует крайне свободное обращение с непререкаемым поэтическим авторитетом, вскрывая и развенчивая мифологию Гёте через призму его шедевров, но и впервые набрасывает принципы новой критики, которая путем разрушения содержания актуализирует истину художествен- ного произведения. Однако еще более поразительно другое совпадение. В 1925 г. Бень- ямин подал во Франкфуртский университет на соискание ученой степени труд о немецкой барочной драме (Г.Х. Лессинг, к слову, был одним из пер- вых, кто пытался привлечь внимание к этому забытому национальному феномену). Сегодня исследование Беньямина считается важнейшей теоретической работой по данной теме, признаваемой как филологами, так и философами. Но в 20-е гг. ХХ в. она была отвергнута философским факуль- тетом на основании ознакомительного отзыва Ганса Корнелиуса, заведо- вавшего тогда кафедрой эстетики и теории искусств. Поводом для отказа стало то, что диссертация Беньямина якобы «исключительно трудна для понимания» и невозможно «извлечь внятный смысл из этих художествен- Studia Litterarum /2021 том 6, № 4 158 но-исторических наблюдений» (цит. по: [1, с. 246]). По рекомендации уни- верситета Беньямин сам отозвал свое исследование, дабы не предавать этот случай огласке (о чем впоследствии сильно сожалел). О его расстройстве и возмущении можно судить по письму Саломону-Делатуру от 5 августа 1925 г.: «…если бы внутренние причины не превратили для меня эту исто- рию в нечто несущественное, то прием, который мне там оказали, произвел бы на меня долговременное и пагубное воздействие. Если бы моя самооцен- ка хоть в малейшей степени зависела от этих мнений, то безответственность и небрежность, с которыми решалось мое дело, стали бы для меня таким ударом, от которого моя производительность оправилась бы очень неско- ро» (цит. по: [1, с. 247]). Удар, который Беньямин перенес во многом благодаря тому, что поле его научных изысканий уже успело сместиться с литературы прошлых эпох на авангардное искусство, сломил героя кестнеровского романа. Не дождав- шись официального извещения тайного советника, Лабуде узнает от его ас- систента, что работа отклонена. По словам помощника, «тайный советник охарактеризовал ее как абсолютно неудовлетворительную и добавил, что передать ее на факультет значило бы только зря обременить профессуру» [16, с. 149]. В тот же вечер Лабуде застрелился. В своей предсмертной за- писке, адресованной Фабиану, он с горечью констатирует: «…я провалился на экзаменах по двум основным предметам — любви и профессии. Пойми, такому человеку нет места в жизни» [16, с. 150]. Трагизм случившегося усу- губляется тем, что слова ассистента оказались злой шуткой. Диссертация Лабуде в действительности была удостоена наивысшей оценки и причисле- на тайным советником к «наиболее значительным достижениям в области истории литературы за последние годы» [16, с. 162]. Почти в идентичных формулировках спустя сорок лет после первой публикации будут говорить и о «Происхождении немецкой барочной драмы» (Ursprung des deutschen Trauerspiels, 1928) Вальтера Беньямина. IV. По ту сторону романа Успех «Фабиана», увидевшего свет осенью 1931 г., превзошел все ожидания. Тираж постоянно допечатывали, и рецензии в основном были хвалебными. Роман окрестили «версией Гамлета нынешнего поколения» (цит. по: [7, S. 209]), а Фабиана ставили в один ряд с Вертером и Обломо- Мировая литература / Е.Б. Крюкова, О.А. Коваль 159 вым. Уже через полгода появились первые переводы и иностранные изда- ния. Но все резко изменилось с приходом Гитлера к власти. Как и многие другие свободомыслящие писатели, Кестнер получил запрет на профессию. Его книги были изъяты из продажи и подвергнуты символической казни во время «акции против негерманского духа», устраиваемой нацистами во многих городах. 10 мая 1933 г. Кестнеру довелось лично присутствовать при масштабном сожжении книг на одной из центральных площадей Берлина. Его роман о моралисте был брошен в пламя со словами: «Против нрав- ственной деградации и морального разложения»11. Не раз на протяжении двенадцати лет гитлеровского режима и тем более после войны Кестнера спрашивали, что удерживало его от эмиграции. И неизменно звучал один и тот же ответ: «Я остался, чтобы быть свидетелем» (цит. по: [4, S. 62]). Он хотел написать большой роман о Третьем рейхе, в котором бы отразилась историческая правда о беспрецедентном умопомешательстве целой страны. С этой целью Кестнер вел дневник, так называемую «Голубую книгу», где тайным шрифтом делал многочисленные заметки о тогдашней берлинской повседневности. Многие, кто был осведомлен о планах Кестнера, с нетерпением ожи- дали реализации его замысла — отчасти даже в качестве своеобразного морального обязательства. Однако роман так и не появился. Сохранились лишь разрозненные наброски, в которых действует похожий на Фабиана герой — автор театральных пьес, тонко чувствующий, но мало действую- щий фланер-созерцатель. Почему Кестнер отказался от своего проекта, до конца неясно. Свен Ханушек, подготовивший к изданию «Голубую книгу» (Das Blaue Buch, 2018), не без основания полагает, что причиной тому мог- ли стать встречи Кестнера с людьми, вернувшимися из концлагеря12. Уви- дев и услышав живых свидетелей, прошедших все круги земного ада, он счел свою наблюдательную позицию слишком безопасной и отстраненной, чтобы иметь право говорить о творившихся злодеяниях. Если поначалу в заявлениях Кестнера о взятой на себя роли летописца проскальзывали некоторые героические нотки, то после войны в его словах сквозит скорее 11 Цит. по: [4, S. 638–647]. Сам Кестнер после войны описывает этот эпизод в речи «О со- жжении книг» (Über das Verbrennen von Büchern) [21]. 12 См.: [6, S. 36–37]. Последняя запись в «Голубой книге» как раз повествует о бывшем узнике Освенцима Мэнне Кратце, который в июле 1945 г. поведал Кестнеру ужасающие под- робности концлагерного существования, до той поры мало кому известные [17, S. 231–236]. Studia Litterarum /2021 том 6, № 4 160 растерянность и смущение. В последней своей публичной речи 15 марта 1970 г. он откровенно признается, что в 1930-е отвага требовалась не для того, чтобы остаться в Германии, а для того, чтобы уехать: «Я поражаюсь их (эмигрантов. — Е.К., О.К.) мужеству к жизни и к литературе. Я поражаюсь тому и другому без зависти, полностью осознавая, что я на это — а соб- ственно, на бегство с целью продолжать бороться и жить — вероятно, был бы не способен. Тем больше я понимаю тех, кто покончил с собой — Ха- зенклевера, Беньямина, Толлера и Тухольского» (цит. по: [7, S. 424]). О самоубийстве Беньямина Кестнер узнал, возможно, одним из пер- вых, находившихся в Берлине, куда во время войны новости из-за границы практически не поступали. 19 января 1941 г., через четыре месяца после ги- бели мыслителя, он делает запись в «Голубой книге», из которой следует, что информация дошла до него в искаженном виде: Кестнер был уверен, что Беньямин вскрыл себе вены на Ривьере [17, S. 48]. На самом деле это случи- лось в Портбоу, когда испанские пограничники, несмотря на наличие визы на въезд в Америку, отказались пропустить группу беженцев из Франции. Беньямин, прекрасно отдававший себе отчет в том, что, как еврей и левый интеллектуал, он попадет в концлагерь и не переживет этого, чувствовал себя загнанным в угол и принял смертельную дозу морфия. Его смерть (что снова невольно отсылает к Лабуде) стала следствием недоразумения: уже на следующий день все его попутчики смогли беспрепятственно пересечь гра- ницу. После войны обстоятельства гибели Беньямина не были ни для кого секретом, чего не скажешь про инцидент неудавшейся защиты во Франк- фуртском университете, который получил огласку лишь в конце 1960-х гг., когда близкий друг философа Гершом Шолем обнародовал эту историю в прессе, обвинив совет факультета в научной некомпетентности. И лишь в 1984 г. видный специалист по творчеству Беньямина Буркхардт Линднер выяснил из архивных документов, что вина за отклонение рукописи Бенья- мина во многом лежит на тогдашнем ассистенте Корнелиуса, которым был не кто иной, как Макс Хоркхаймер [10]. Именно ему, будущему главе Инсти- тута социальных исследований, внештатным сотрудником которого Бенья- мин являлся в 1930-е гг., принадлежит злополучная фраза о непонятности диссертации. Конечно, участие Хоркхаймера в составлении отрицательной рецензии Корнелиуса далеко отстоит от шутки секретаря тайного советника из романа Кестнера (хотя в современной академической среде оно вызвало Мировая литература / Е.Б. Крюкова, О.А. Коваль 161 сенсацию), однако эпизодическая роль, которую он сыграл в этом сюжете, в свете драматического исхода жизни Лабуде приобретает едва ли не злове- щие очертания. *** Разумеется, литература не обязана держаться фактического положе- ния дел, скорее, наоборот. Но в случае романа «Фабиан» художественная проза запечатлевает исторический момент с такой достоверностью, что в нем — в полном соответствии с поздней философией Беньямина — уже предугадывается определенный образ будущего. Начиная писать роман, Эрих Кестнер не пытался придать ему эпический размах. Он стремился рас- сказать о жизни большого города, погрязшего в инфляции и безработице, раздираемого политическими противоречиями, но все-таки еще мирного и еще свободного. В этом калейдоскопе сменяющих друг друга кадров и разворачивается судьба двух приятелей, по-разному выстраивающих свои экзистенциальные маршруты — в зависимости от того, на действие или без- действие опирается их этическая позиция. То обстоятельство, что за харак- терами парных персонажей просвечивают фигуры реальных людей, а имен- но автора и его критика, позволяет свести траектории движения героев с перипетиями творческих судеб Кестнера и Беньямина. В результате тако- го перекрестного сопоставления подлинных и вымышленных событий воз- никают объемные портреты двух незаурядных личностей своей эпохи, где строгие внешние контуры биографий наполняются глубиной и интенсивно- стью воображения. Идея Беньямина об истине, которую хранит литератур- ное произведение, получает в романе Кестнера свое наглядное воплощение. Список литературы Исследования 1 Айленд Х., Дженнингс М.У. Вальтер Беньямин: критическая жизнь / пер. с англ. Н. Эдельмана. М.: Дело РАНХиГС, 2018. 720 с. 2 Слотердайк П. Критика цинического разума / пер. с нем. А. Перцева. Екатерин- бург; М.: У-Фактория, ACT МОСКВА, 2009. 800 с. 3 Delabar W. Linke Melancholie? Erich Kästners Fabian // Verkehrsformen und Schreibverhältnisse. Mediale Wandel als Gegenstand und Bedingung von Literatur im Studia Litterarum /2021 том 6, № 4 162 20. Jahrhundert / Hrsg. von J. Döring, C. Jäger, Th. Wegmann. Opladen: Westdeutscher Verlag, 1996. S. 15–34. 4 Enderle L. Erich Kästner. 14. Aufl. Hamburg: Rowohlt, 1993. 150 S. 5 Fuld W. Walter Benjamin. Zwischen den Stühlen. Eine Biographie. München: Hanser, 1979. 323 S. 6 Hanuschek S. Kästners Kriegstagebücher: Eine Einführung // Kästner E. Das Blaue Buch. Geheimes Kriegstagebuch 1941–1945. Zürich: Atrium Verlag, 2018. S. 7–41. 7 Hanuschek S. Keiner blickt dir hinter das Gesicht: das Leben Erich Kästners. München; Wien: Hanser, 1999. 493 S. 8 Hima G. Dunkle Archive der Seele in hellen Gebärden des Körpers: die Anthropologie der neusachlichen Prosa. Frankfurt a.M.; Berlin; Bern; New York; Paris; Wien: Lang, 1999. 276 S. 9 Kiesel H. Erich Kästner. München: Beck, 1981. 179 S. 10 Lindner B. Habilitationsakte Benjamin: Über ein “akademisches Trauerspiel” und über ein Vorkapitel der “Frankfurter Schule” (Horkheimer, Adorno) // Zeitschrift für Literaturwissenschaft und Linguistik. 53/54. 1984. S. 147–165. 11 Raddatz F. Die Kräfte des Rausches für die Revolution gewinnen // Raddatz F. Revolte und Melancholie: Essays zur Literaturtheorie. Hamburg: Knaus, 1979. S. 191–222. 12 Witte B. Walter Benjamin — Der Intellektuelle als Kritiker: Untersuchungen zu seinem Frühwerk. Stuttgart: Metzler, 1976. 244 S. Источники 13 Беньямин В. Автор как производитель / пер. с нем. Б. Скуратова, И. Чубарова // Беньямин В. Учение о подобии. Медиаэстетические произведения / сост. И. Чуба- рова, И. Болдырева. Сб. статей. М.: РГГУ, 2012. С. 133–163. 14 Беньямин В. Левая меланхолия / пер. с нем. Е. Трифоновой // Беньямин В. Маски времени. Эссе о культуре и литературе. СПб.: Симпозиум, 2004. С. 376–382. 15 Беньямин В. Улица с односторонним движением / пер. с нем. под ред. И. Болдыре- ва. М.: Ад Маргинем Пресс, 2012. 128 с. 16 Кестнер Э. Фабиан. История одного моралиста / пер. с нем. Е. Вильмонт. М.: Худож. лит., 1975. 192 с. 17 Kästner E. Das Blaue Buch. Geheimes Kriegstagebuch 1941–1945. Zürich: Atrium Verlag, 2018. 406 S. 18 Kästner E. Fabian. Die Geschichte eines Moralisten. Zürich: Atrium Verlag, 1985. 201 S. 19 Kästner E. Reklame und Weltrevolution // Kästner E. Werken. Band VI: Splitter und Balken. Publizistik / Hrsg. von H. Sarkowicz und F.J. Görtz in Zusammenarbeit mit A. Johann. München, Wien: Carl Hanser Verlag, 1998. S. 233–237. 20 Kästner E. Ringelnatz und Gedichte überhaupt // Kästner E. Werken. Band VI: Splitter und Balken. Publizistik / Hrsg. von H. Sarkowicz und F.J. Görtz in Zusammenarbeit mit A. Johann. München, Wien: Carl Hanser Verlag, 1998. S. 226–228. Мировая литература / Е.Б. Крюкова, О.А. Коваль 21 Kästner E. Über das Verbrennen von Büchern // Kästner E. Werken. Band VI: Splitter und Balken. Publizistik / Hrsg. von H. Sarkowicz und F.J. Görtz in Zusammenarbeit mit A. Johann. München, Wien: Carl Hanser Verlag, 1998. S. 638–647. References 1 Eiland, H. & Jennings, M.W. Val’ter Ben’iamin: kriticheskaia zhizn’ [Walter Benjamin: A Critical Life], trans. from English by N. Edelman. Moscow, Delo RANKhiGS Publ., 2018. 720 p. (In Russ.) 2 Sloterdaik, P. Kritika tsinicheskogo razuma [Critique of Cynical Reason], trans. from German by A. Pertsev. Ekaterinburg, Moscow, U-Faktoriia, ACT MOSKVA Publ., 2009. 800 p. (In Russ.) 3 Delabar, Walter. “Linke Melancholie? Erich Kästners Fabian”. Verkehrsformen und Schreibverhältnisse. Mediale Wandel als Gegenstand und Bedingung von Literatur im 20. Jahrhundert, hrsg. von J. Döring, C. Jäger, Th. Wegmann. Opladen, Westdeutscher Verlag, 1996, pp. 15–34. (In German) 4 Enderle, Luiselotte. Erich Kästner. Hamburg, Rowohlt, 1993. 150 p. (In German) 5 Fuld, Werner. Walter Benjamin. Zwischen den Stühlen. Eine Biographie. München, Hanser, 1979. 323 p. (In German) 6 Hanuschek, Sven. “Kästners Kriegstagebücher: Eine Einführung”. Kästner, Erich. Das Blaue Buch. Geheimes Kriegstagebuch 1941–1945. Zürich, Atrium Verlag, 2018, pp. 7–41. (In German) 7 Hanuschek, Sven. Keiner blickt dir hinter das Gesicht: das Leben Erich Kästners. München, Wien, Hanser, 1999. 493 p. (In German) 8 Hima, Gabriella. Dunkle Archive der Seele in hellen Gebärden des Körpers: die Anthropologie der neusachlichen Prosa. Frankfurt a.M., Berlin, Bern, New York, Paris, Wien, Lang, 1999. 276 p. (In German) 9 Kiesel, Helmuth. Erich Kästner. München, Beck, 1981. 179 p. (In German) 10 Lindner, Burkhardt. “Habilitationsakte Benjamin: Über ein ‘akademisches Trauerspiel’ und über ein Vorkapitel der ‘Frankfurter Schule’ (Horkheimer, Adorno)”. Zeitschrift für Literaturwissenschaft und Linguistik, no. 53/54, 1984, pp. 147–165. (In German) 11 Raddatz, Fritz. “Die Kräfte des Rausches für die Revolution gewinnen”. Raddatz, Fritz. Revolte und Melancholie: Essays zur Literaturtheorie. Hamburg, Knaus, 1979, pp. 191–222. (In German) 12 Witte, Bernd. Walter Benjamin — Der Intellektuelle als Kritiker: Untersuchungen zu seinem Frühwerk. Stuttgart, Metzler, 1976. 244 p. (In German)
und Balken. Publizistik / Hrsg. von H. Sarkowicz und F.J. Gortz in Zusammenarbeit mit A. Johann. Munchen, Wien: Carl Hanser Verlag, 1998. S. 226–228.