Скачать:

PDF

Для цитирования:

Ходел Р. Лев Толстой и проза Платонова 1941–1945 гг. // Studia Litterarum. 2021. Т. 6, № 2. С. 212–237. 
https://doi.org/10.22455/2500-4247-2021-6-2-212-237

Автор: Роберт Ходел
Сведения об авторе:

Роберт Ходел — доктор философии, профессор кафедры славистики, Университет Гамбурга, Уберзееринг, д. 35, п/я 27, 22297 г. Гамбург, Германия.

ORCID ID: https://orcid.org/0000-0001-5896-584X

E-mail: Адрес электронной почты защищен от спам-ботов. Для просмотра адреса в вашем браузере должен быть включен Javascript.

Дата поступления: 11 ноября 2020 г.
Дата публикации: 25 июня 2021 г.
Номер журнала: 2021 Том 6, №2
Рубрика: Русская литература
Страницы: 212-237
DOI:

https://doi.org/10.22455/2500-4247-2021-6-2-212-237

Индекс УДК: 821.161.1.0
Индекс ББК: 83.3(2Рос=Рус)52+ 83.3(2Рос=Рус)6
Ключевые слова: война, Отечество, малая родина, дух сопротивления, правда, провидение, война и одичание, смысл жертвы.

Аннотация

Проводится сравнительный анализ военных рассказов А. Платонова (1941– 1945) и произведений Л. Толстого «Севастополь в декабре месяце», «Севастополь в мае», «Севастополь в августе 1855 года», «Война и мир» и «Хаджи Мурат». Рассматриваются темы: 1) Как красноармейцы у А. Платонова, так и солдаты у Л. Толстого идентифицируют себя не с абстрактным «Отечеством», а с «малой родиной». 2) Как и у Л. Толстого, решающим фактором военных действий становится у А. Платонова не умелая стратегия и не превосходство в технике, а дух отдельно взятого солдата. Бой часто развивается как переплетение запланированных и непредвиденных обстоятельств, в котором каждый несет свою долю ответственности. 3) Понятие «правды» у А. Платонова, как и понятие «провидения» у Л. Толстого, связано со стороной, подвергшейся нападению, и служит для морального обоснования сопротивления врагу. 4) Тем не менее А. Платонов, как и Л. Толстой, который в своих поздних произведениях выступает как последовательный пацифист, видит опасность морального одичания и упадка, которые наступают в результате войны и признаки которых были заметны в стране еще до войны. Жертвы, среди которых и сын А. Платонова, не напрасны только при условии, что после войны наступит лучшая жизнь.

Полный текст (HTML)

 

 

Вторая мировая война была войной агрес- сии и уничтожения, преступлением, совершенным нацистской Германией Резолюция Бундестага, 1997 В повести А. Платонова «Одухотворенные люди», которая была опубли- кована в 1942 г. в журнале «Знамя» (№ 11), описывается сражение у села Дуванкой. Оно произошло 7 ноября 1941 г. О работе над этой повестью Платонов впервые упоминает в письме свой жене Марии Александровне 10 августа 1942 г.: «…я пишу повесть о пяти моряках-севастопольцах. Пом- нишь — о тех, которые, обвязав себя гранатами, бросились под танки вра- га. Это, по-моему, самый великий эпизод войны…» [4, с. 512]. При этом он подчеркивает, что подвиг пяти краснофлотцев воодушевил его настолько, что он пишет «со всей энергией духа, какая только есть во мне» [4, с. 512]. Здесь надо отметить, что не все свои военные произведения Платонов пи- сал с подобной мотивацией. Это видно из других его писем Марии Алек- сандровне, написанных в это время, где он, например, упоминает о своей поездке на Калининский фронт 24 ноября 1942 г.: «Я даже управляюсь пи- сать художественные более или менее вещи» [4, с. 522]. А 30 июля 1943 г., когда его вернувшийся из лагеря сын Платон уже полгода был мертв, Пла- тонов пишет: «Тема о сыне — одна из тем о нем — томит меня, но когда ее напишу? А она имеет ближайшее отношение к войне, просто к нашей победе. Но как убедить мне своих начальников, чтобы они мне дали воз- можность работать над самым главным вместо работы над второстепен- ным?..» [4, с. 542]. Русская литература / R. Hodel 215 Как и большинство военных произведений А. Платонова, «Одухотворенные люди» можно лишь отчасти понять в их аукториальной интен- ции. С одной стороны, причина этого в том, что и здесь, как и в большин- стве произведений А. Платонова вообще, его особый стиль не позволяет ясно отделить авторскую речь от прямой и тем самым не дает последова- тельно проследить выражение позиции автора. С другой — можно предпо- ложить, что автор во многих случаях эту свою позицию сознательно скры- вает. Последнее подтверждает замечание А. Платонова, сделанное им на первой странице издания «Одухотворенных людей» 1942 г.: «Сокращенное издание, сильно переработанное редактурой — до искажения» [4, с. 521; комментарий Н.В. Корниенко]. На его основании можно сделать вывод, что А. Платонов изначально учитывает военную цензуру, тем более что в этом не было для писателя ничего нового: он всю жизнь был вынужден бороться с цензурными органами. Повесть «Одухотворенные люди» объединяет несколько тем, кото- рые можно назвать ключевыми для цикла1 военных рассказов А. Платонова 1941–1945 гг. в целом. Поэтому в первой части данной работы представля- ется возможным определить эти темы как раз на примере этого, отдельно взятого, произведения. Во второй части работы будут рассмотрены основ- ные принципы изображения войны в Севастопольских рассказах и других произведениях Л. Толстого, что позволит затем, с учетом этих принципов, вернуться к военным произведениям А. Платонова 1941–1945 гг. и выде- лить их особенности в соотношении с Л. Толстым. Сравнение с Л. Толстым будет носить при этом эвристический, а не интертекстуальный характер, не- смотря на то что А. Платонов в своих военных рассказах вообще и в повести «Одухотворенные люди» в частности, безусловно, сознательно учитывал и Севастопольские рассказы, и такие известные образы Л. Толстого, как Пла- тон Каратаев и капитан Тушин. Подобный метод сравнения объясняется среди прочего тем, что как раз влияние Л. Толстого на военную прозу было после 1943 г. подвергнуто официальной критике: «Но разве наш капитан Ту- шин, сражающийся в условиях нынешней войны, может быть сравнен с тем капитаном?» — риторически спрашивал председатель ССП Н. Тихонов на одном из заседаний в 1944 г. [3, с. 506]. 1 Понятие «цикл» употребляется здесь в значении «композиционная форма ряда произ- ведений, единого в плане формы и содержания» [2, с. 1053]. Studia Litterarum /2021 том 6, № 2 216 I. «Одухотворенные люди» В начале повести «Одухотворенные люди» говорится о девушке в одной дальней уральской деревне, которая пела «выше и задушевнее», чем другие, потому что «она плакала от любви, от памяти по человеку, который был сейчас на войне» [3, с. 74]. В этот самый момент на фронте ее возлюбленный, герой рассказа краснофлотец Красносельский, идет в атаку, врывается в немецкий окоп, убивает двух врагов и, тяжелораненый, падает, потеряв сознание. Синхронность этих двух сцен, выраженная во фразе «А он бежал сейчас...», предполагает единство любящих, которое немыслимо в границах психологического реализма. Прежде чем потерять сознание, герой рассказа вспоминает свою мать, и ему кажется, что ее любовь была настолько огромной, что она «готовила его в своем чреве для вечной жизни» [3, с. 75]. И потому, когда он видит впереди на земле своего убитого товарища, старшину Прохорова, ему вдруг представляется, что мать любила этого человека меньше, чем его, или «забыла про него» [3, с. 75]. Но ему тут же становится стыдно от этой своей мысли, и он идет дальше в бой, теперь еще и в память о своем погибшем друге. Все это видит в бинокль со своей позиции старший батальонный комиссар Поликарпов: он видит, «как пал сраженным Прохоров, как приостановился и неохотно опустился на землю младший политрук Афанасьев» [3, с. 75] и как упрямо продолжает идти на врага раненый Красносельский. В этих двух синхронных сценах начала повести поставлены сразу три темы, которые можно назвать ключевыми для всего цикла военной прозы А. Платонова: тема родины, тема иерархии и тема смерти. Рассмотрим эти темы в тексте повести более подробно. Родина. То, о чем, теряя сознание, Красносельский НЕ думает, мож- но обозначить понятием «отечество». Плотовщик по профессии, он отно- сится к войне как к работе, которую надо выполнить надежно, с товари- щами не сильно близок, и политрук Фильченко так объясняет мотивы его поведения: «…воевал , потому, что хотел своим воинским подвигом приблизить время победы, чтобы начать затем свершение другого подви- га — любви и мирной жизни» [3, с. 88]. Последнее, о чем думает Красно- сельский перед смертью, когда сознание ненадолго возвращается к нему и он снова вступает в бой, — это его возлюбленная [3, с. 105]. Русская литература / R. Hodel 217 Увлеченный техникой тракторист Цибулько также умирает с мыслью о своей малой родине: «…он лег на комья земли и сжался, как спал в дет- стве у матери под одеялом, чтобы согреться» [3, с. 104]. Земля превраща- ется для него в тело его матери, и, как уже прежде, находит он в ней свою родину духовную: «…а затем опять жадно целовал землю, находя в том для себя успокоение и утешение» [3, с. 78]. Все пять краснофлотцев тесно свя- заны с землей — как непосредственно, так и символически. Не случайно их пробуждение во вражеских окопах передано словами «Моряки встали с земли...» [3, с. 91], а позже говорится о том, что «и они поняли, что роди- лись на свет не для того, чтобы истратить, уничтожить свою жизнь в пу- стом наслаждении ею, но для того, чтобы отдать ее обратно правде, земле и народу» [3, с. 102]. «Правда», «земля» и «народ» выстраиваются, таким образом, здесь в единую концепцию. Связан с подобными мыслями и мотив оторванной руки комиссара Поликарпова: «погибающий за родивший его народ» комиссар поднимает свою оторванную почти по плечо левую руку «как знамя и как меч» [3, с. 79] и обращается к своим товарищам: «Вперед! За Родину, за вас!» [3, с. 79]. Бой идет здесь не под знаменем, а под знаком тела, символизирующего общ- ность и труд, тела, которое в ходе повести становится матерью, возлюблен- ной, Севастополем (город, воплощающий «остаток родины и жизни» [3, с. 76]), народом. Дополнительное измерение такому пониманию родины как места и общности, в которой человек родился и вырос, придает политрук Фильченко. Он также видит «родину как поле, где растут люди» [3, с. 90], однако для него рядом с образом матери возникают образы вождей ком- мунизма: «…начнется освобождение мирного человечества, чувство к кото- рому в нем рождено любовью матери, Лениным и советской Родиной» [3, с. 107]. Заключает ли здесь А. Платонов пакт с советской цензурой? Или Ленин и Сталин действительно часть его представления о родине? И почему эти слова в повести произносит именно политрук? Иерархия. Ленина упоминает также и Одинцов: «…нас готовили к вечной правде, мы Ленина читали [а]. Только я всего не прочитал еще, прочту после войны. Все равно — правда есть [б], и она написана у нас в книге [в], она останется, хотя бы мы все умерли» [3, с. 84]. Это высказыва- ние может стать ключом для расшифровки авторской интенции: в первом предложении [а] Одинцов связывает «вечную правду» с Лениным, наречное Studia Litterarum /2021 том 6, № 2 218 сочетание «Все равно» [б] подразумевает, что правда эта существует и без Ленина, что, однако, в следующем предложении [в] становится относитель- ным. Столь же амбивалентно звучит противительный союз «но», который следует за приказом комиссара Поликарпова «Вперед! За Родину, за вас!»: «Но краснофлотцы уже были впереди него» [3, с. 79]. Пять краснофлотцев действуют тут самостоятельно, независимо от каких бы то ни было приказов и от военной иерархической структуры. Об одном из них, изобретательном трактористе Цибулько, вообше говорится прямо: «Цибулько обо всем лю- бил соображать своей, особенной головой; он чувствовал мир как прекрас- ную тайну...» [3, с. 87]. Слова «тайна» и «особенная голова» дают при этом понять, что Цибулько воспринимает мир по-своему и независимо от каких бы то ни было официальных предписаний и императивов. В образе добродушного Паршина, который любит выпить и поль- зуется успехом у женщин, А. Платонов создает персонаж, который вообше не обращает внимания на эти предписания и императивы. В Феодосии он вступает в «формальный брак» с беременной, брошенной любовником, мо- лодой женщиной, чтобы обеспечить ей приемлемый обществом статус [3, с. 89], а о том, что он делал до войны, рассказывает противоречивые вещи и даже в официальных анкетах дает о своей предыдущей трудовой деятель- ности неточные сведения [3, с. 90]. Когда комиссар Лукьянов спрашивает солдат, способны ли они «не пропустить врага к Севастополю», Паршин от- вечает: «Как-нибудь, товарищ старший батальонный комиссар!» [3, с. 91]. В ответ комиссар сперва хочет строго поставить Паршина на место, но чув- ствует за шутливыми словами краснофлотца подлинную решимость и воз- держивается от своего намерения. Впрочем, гораздо опаснее, чем то, что говорит Паршин, может стать для него то, что он вслух не говорит, — его личное представление о войне. Он мечтает получить звание ефрейтора, чтобы оказаться в том же звании, что и Гитлер, и тогда бросить этому «последнему гаду» вызов, находясь с ним на равном уровне: «…это будет битва двух мировых ефрейторов. Все дезертиры войны соберутся тогда на то поле последнего сражения, и они будут глядеть на двух бойцов с захватывающим интересом» [3, с. 90]. Эта фантазия Паршина во многом сходна с мыслями Л. Толстого во втором из его Севастопольских рассказов: «Мне часто приходила странная мысль: что, ежели бы одна воюющая сторона предложила другой — вы- Русская литература / R. Hodel 219 слать из каждой армии по одному солдату? Желание могло бы показаться странным, но отчего не исполнить его? Потом выслать другого, с каждой стороны, потом третьего, четвертого и т. д., до тех пор, пока осталось бы по одному солдату в каждой армии (предполагая, что армии равносильны и что количество было бы заменяемо качеством). И тогда, ежели уж действи- тельно сложные политические вопросы между разумными представителя- ми разумных созданий должны решаться дракой, пускай бы подрались эти два солдата — один бы осаждал город, другой бы защищал его» («Севасто- поль в мае» [5, с. 65]). В фантазии Паршина в этой связи обращает на себя внимание выра- жение «все дезертиры войны», которое как бы подразумевает, что армии обеих воющих сторон в полных составах «дезертируют» и оставят решение лишь за двумя людьми — за Гитлером и его единственным настоящим про- тивником. Этот противник имеет тот же чин, что и Гитлер, и это наводит на мысль о том, что русский ефрейтор есть метафорическая проекция Стали- на. Разумеется, главным желанием Паршина является уничтожить зло на корню и тем самым спасти жизни миллионов людей. И все же слово «дезер- тир» явно напоминает о мыслях Л. Толстого. Литературная аллюзия? Фантазии Паршина, впрочем, занимают в повести А. Платонова до- статочно скромное место. На первом плане в ней русские солдаты, которые жертвуют жизнью во имя «правды», для каждого из них по-своему связан- ной с представлением о «родине». У врага этой «правды» нет. Одинцов говорит о нем: «…пустая душа в живом, движущемся человеке, — и этот человек сначала убивает всех живу- щих, а потом терзает насмерть самого себя, потому что ему нет смысла для существования» [3, с. 84]. Поэтому враг слабее, несмотря на свое физическое превосходство. В конце рассказа немецкие танки отступают, несмотря на всю свою мощь: «Но боя со всемогущими людьми, взрывающими самих себя, чтобы погу- бить своего врага, они принять не могли» [3, с. 108]. Смерть. В первой сцене боя в повести читатель может легко пе- репутать младшего политрука Афанасьева с краснофлотцем Красносель- ским, поскольку об Афанасьеве прежде не было речи, а его фамилия, которая означает «бессмертие», может отождествляться с мыслями Крас- носельского о «вечной жизни» [3, с. 75]. Красносельский думает при этом Studia Litterarum /2021 том 6, № 2 220 вовсе не о загробной жизни, а именно о своем спасении и вечной жизни на земле. Это спасение играет в повести исключительную роль, несмотря на то что все пять краснофлотцев без колебаний готовы отдать свою жизнь за ро- дину и близких людей. Мотив спасения возникает в повести сперва в переносном смысле и связан с мотивом памяти. Так, краснофлотцы не хоронят погибшего комис- сара Поликарпова, чтобы видеть его «в свой трудный час» [3, с. 84], а затем целуются и «на вечную память» смотрят друг другу в лицо [3, с. 102], пре- жде чем идти со взрывчаткой на немецкие танки. Напротив, о двух моряках, которых Поликарпов застрелил за то, что они хотели сражаться только за Россию, но не за весь Советский Союз, в повести говорится: «Изменники остались мертвыми на земле, и Поликарпов не запомнил их лиц» [3, с. 77]. При этом слова «остались мертвыми» подразумевают, что они мертвы от- нюдь не только в физическом смысле. Забота о том, чтобы не все павшие на войне разделили подобную участь, занимает Одинцова: «Одинцов вздохнул: много еще работы будет на свете и после войны, после нашей победы, если мы хотим, чтобы мир стал святым и одушевленным, если мы хотим, чтобы сердце красноармейца, ра- зорванное сталью на войне, не обратилось в забытый прах...» [3, с. 85]. Он отнюдь не убежден, что «новое священное время жизни» [3, с. 85], которому он после войны хочет посвятить свой музыкальный талант, действительно наступит. А ведь если оно не наступит, все жертвы войны окажутся напрасны. Мысли о цене и смысле смерти не оставляют и Фильченко, который представляет себе родину и живущих на ней людей в виде поля «разноцвет- ных цветов» [3, с. 90]: «…и нет среди них ни одного, в точности похожего на другой; поэтому он не мог ни понять смерти, ни примириться с ней. Смерть всегда уничтожает то, что лишь однажды существует, чего не было никог- да и не повторится во веки веков. И скорбь о погибшем человеке не может быть утешена. Ради того он и стоял здесь, — ради того, чтобы остановить смерть, чтобы люди не узнали неутешимого горя. Но он не знал еще, он не испытал, как нужно встретить и пережить смерть самому, как нужно уме- реть, чтобы сама смерть обессилела, встретив его...» [3, с. 91]. Последнее предложение дает возможность увидеть повесть в еще од- ном, метафизическом, измерении. Возможность эта нигде не дается в по- Русская литература / R. Hodel 221 вести открыто, но она возникает в тексте то тут, то там в качестве намеков, содержащихся в отдельных словах и фразах: «чувствовал мир как прекрас- ную тайну» [3, с. 87], «чтобы мир стал святым и одушевленным» [3, с. 85], «новое священное время жизни» [3, с. 85] или в фамилии Афанасьев. Наряду с темами родины, иерархии и смерти, во всем цикле военных произведений А. Платонова появляется еще одна тема, которая, впрочем, в повести «Одухотворенные люди» лишь намечена: человеческий образ врага. Но в принципе именно об этом думает Паршин, вдруг с раздражени- ем осознавая свою собственную жажду «крошить» фашистов: «До чего они нас довели — я зверем стал!.. » [3, с. 105]. На примере собственной безжа- лостности Паршин видит то, во что война превращает людей, и не случайно именно он хочет заменить войну двух армий личной схваткой двух симво- лических ефрейторов. II. Л. Толстой: Севастопольские рассказы и дальнейшее развитие темы насилия Уже в первом из Севастопольских рассказов Л. Толстой противопо- ставляет друг другу два образа войны: один — это война в «правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развева- ющимися знаменами и гарцующими генералами», другой — это война «в настоящем ее выражении — в крови, в страданиях, в смерти...» [5, с. 55]. Этот «настоящий», шокирующий, образ войны раскрывается перед чита- телем в описании лазарета, в котором части человеского тела отсекаются как куски мяса животных на бойне. Единственное, что в обороне Сева- стополя восхищает рассказчика, так это «простота и упрямство» русских солдат, которые, несмотря на «опасность, злобу и страдания войны», по- зволяют сохранять «сознание своего достоинства и высокой мысли и чув- ства» [5, с. 60]. Не «множествo траверсов, брустверов, хитросплетенных траншей, мин и орудий» видится ему решающим фактором для обороны города, а «дух» простого солдата. Мотивацию этого солдата он объясняет так: «Из- за креста, из-за названия, из угрозы не могут принять люди эти ужасные условия: должна быть другая, высокая побудительная причина. И эта причина есть чувство, редко проявляющееся, стыдливое в русском, но лежащее в глубине души каждого, — любовь к родине» [5, с. 62]. Эта патетическая нота несколько смягчает в рассказе острую критику войны, Studia Litterarum /2021 том 6, № 2 222 которая, впрочем, по сути во многом предвосхищает позднего Л. Толстого. После шести месяцев осады и артобстрелов положение под Севастополем не меняется. Меняется, однако, тон повествователя. Он становится воз- мущенным и даже отчасти саркастическим: «Тысячи людских самолюбий успели оскорбиться, тысячи успели удовлетвориться, надуться, тысячи — успокоиться в объятиях смерти. Сколько звездочек надето, сколько снято, сколько Анн, Владимиров, сколько розовых гробов и полотняных покро- вов!» [5, с. 65]. Меняется и фокус повествования: солдаты предстают теперь в первую очередь как пешки в расчетах честолюбивых карьеристов, опери- рующих такими сомнительными ценностями, как «честь», «долг», «хра- брость», «героизм», «патриотизм», «вера, престол и отечество» [5, с. 107]. «Тыл» предстает также как нечто не менее лживое. Отечественная пресса сообщает о героических успехах, а возлюбленная ждет дома не своего лю- бимого мужчину, а увешанного орденами героя. Например, штабс-капитан Михайлов мечтает жениться на жене своего друга: друг, возможно, умрет, а она восхищена им, Михайловым, как героем Севастополя. При этом Ми- хайлов отнюдь не честолюбивый карьерист, в нем много от человеческо- го идеала Ж.-Ж. Руссо, которого Л. Толстой в это время особенно ценит. Впрочем, на войне писатель как раз начинает сомневаться в этом идеале: «Я люблю, когда называют извергом какого-нибудь завоевателя, для сво- его честолюбия губящего миллионы. Да спросите по совести прапорщика Петрушова и подпоручика Антонова и т. д., всякий из них маленький На- полеон, маленький изверг и сейчас готов затеять сражение, убить человек сотню для того только, чтоб получить лишнюю звездочку или треть жало- ванья» [5, с. 101]. Идея миролюбивого человека Ж.-Ж. Руссо отражается только в поведении 10-летнего мальчика, который играет на куче трупов с рукой обезглавленного солдата и вдруг, пораженный ужасом, стремитель- но бежит прочь. Играя в буквальном смысле со смертью, мальчик этот не- ожиданно вновь постигает данную ему при рождении человечность. И ког- да рассказчик обращается при этом к христианам, исповедующим «один великий закон любви и самоотвержения» [5, с. 106], он имеет в виду как русских, так и французов. Идея, которая возникает в первом Севастопольском рассказе и со- гласно которой защита «родины» — но не «отечества» — есть естественное право, а агрессор противостоит этому праву и потому должен потерпеть по- Русская литература / R. Hodel 223 ражение, находит свое развитие в романе «Война и мир». В нем ее воплоща- ют такие персонажи, как Платон Каратаев, капитан Тушин и Кутузов. Эти персонажи на своем примере подтверждают, что история идет не по планам, которые строят стратеги вроде Наполеона или Франца фон Вейротера, а по воле «провидения», которую лишь внутренне цельные люди — и то лишь интуитивно — могут постигнуть. (При этом «провидение» Л. Толстого ско- рее сходно с гегелевским представлением о движении мирового духа, чем с религиозным понятием.) Сцены примирения между русскими и француз- скими солдатами или между Пьером Безуховым и французским офицером, нагрянувшим в его тайную квартиру, показывают при этом, что свободные, независимые от внешнего принуждения люди способны встретиться друг с другом мирно и без насилия. Мысль о праве на защиту присутствует и в «Хаджи Мурате»: хотя во время своего бегства он убивает ни в чем не повинного казака, он явно оста- ется куда более позитивной фигурой, чем его антагонисты Шамиль и Нико- лай I, так как осуществляет свое право на сопротивление насилию, чтобы спасти свою семью. Однако прежде всего его история, как и история Кавка- за, доказывает в повести, что состояние принуждения, в котором оказыва- ется главный герой, создано людьми, представляющими государственные и религиозные институты и одержимыми своими собственными эгоистиче- скими интересами: жаждой власти и тщеславием. В своем очерке «Патриотизм и правительство» Л. Толстой так опи- сывает связь между институализированной властью и войной: Для избавления людей от тех страшных бедствий, вооружений и войн, которые они терпят теперь и которые все увеличиваются и увеличиваются, нужны не конгрессы, не конференции, не трактаты и судилища, а уничтоже- ние того орудия насилия, которое называется правительствами и от которых происходят величайшие бедствия людей. Для уничтожения правительств нужно только одно: нужно, чтобы люди поняли, что то чувство патриотизма, которое одно поддерживает это орудие насилия, есть чувство грубое, вредное, стыдное и дурное, а главное — безнравственное [6, с. 432]. Studia Litterarum /2021 том 6, № 2 224 III. Военная проза А. Платонова в свете творчества Л. Толстого Человеческий образ врага. А. Платонов изображает ужас войны почти исключительно со стороны, подвергшейся нападению. Разрушитель- ную силу и жестокость фашизма он показывает на примерах мертвых детей, отравленных угарным газом («Броня». Красная звезда. 1942. Сентябрь 5), семьи партизана Осипа Евсеевича Гершановича, уничтоженной в концла- гере («Седьмой человек», 1966), матери, вернувшийся в родную деревню, где погибли ее дети («Взыскание погибших». Красная звезда. 1943. Октябрь 28). Поэтому неудивительно, что враг обычно предстает у А. Платонова как воплощение зла (ср. с призывом писателя «Смерть злу!» [3, с. 299] в очер- ке «Прорыв на запад», Красная звезда. 1944. Июнь 26). Русским этот враг отводит только три роли: «Быть узником, быть мертвым или быть крат- ковременно живущим рабом» («Пустодушие», 1967 [3, с. 248]). При этом А. Платонов часто подчеркивает холодный рационализм «немцев», которо- му противостоят «тайна и глубина» русской жизни («Пустодушие»). Тема жестокости и насилия выполняет у А. Платонова соответственно иную функцию, чем у Л. Толстого: она служит не столько для показа челове- ческого заблуждения как такового, сколько для обоснования решительной борьбы против агрессора. Но тем не менее и А. Платонов иногда указыва- ет на человеческое начало, которое противоречит убийству и на войне, и в присутствии которого он не отказывает и врагу. Даже такой откровенный фашист, как Курт Фосс («Пустодушие»), который оправдывает убийство стариков их «бесполезностью», обнаруживает нечто человеческое в ответ на всего один простой вопрос: «Мы не могли пассивно тратить пищевые калории. Вам теперь тоже не надо кормить в Воронеже стариков-старух... — А у вас есть старая мать? Фосс вздрогнул; я нашел в нем человеческое каче- ство» [3, с. 254]. Раскрываются человеческие черты и в немецком солдате после того, как он стреляет в деда Тишку («Рассказ о мертвом старике». Красная звез- да. 1942. Сентябрь 20). Герой этого рассказа — единственный, кто остается в родной деревне, несмотря на приближение немецких войск, потому что убежден, что враги не смогут с ним справиться. Когда немцы подходят к де- ревне, Тишка просто и с возмущением кричит им: «Окоротись, жулик! Прочь, назад отсюда! Что за жизнь такая, скажи, пожалуйста: они на- род наш губить пришли!» [3, с. 68], а затем бросается на них с кулаками — Русская литература / R. Hodel 225 он просто уверен, что враг «слаб на душу и настоящей силы в сердце у него нет» [3, с. 69]. Собственная правота настолько очевидна для Тишки, что он даже не сомневается в том, что ему вот сейчас удастся убедить немцев в их неправоте. И когда немецкий солдат стреляет в него, Тишка просто изум- лен: «Не может быть, поганец!» [3, с. 69]. Однако в результате Тишка ока- зывается вовсе на так наивен: когда вечером, в темноте, он возвращается в деревню и снова возникает перед тем самым солдатом, который уже стрелял в него, а теперь стоит на часах, тот в страхе приваливается к плетню, приняв старика за ходячего мертвеца, а когда Тишка поджигает деревню, все тот же солдат снова видит его, но на этот раз не стреляет, а просто уходит. В резуль- тате Тишка действительно побеждает врагов и остается в живых, а его чу- десное спасение как бы разом перечеркивает все правила и законы войны. Интересно, однако, что возмущение, которое испытывает Тишка, явно соответствует тому состоянию разума, которое, согласно Л. Толстому, необходимо, чтобы осознать войну как нечто противоестественное и уви- деть в противнике человека. Способностью почувствовать человеческое во враге А. Платонов как раз и наделяет русских солдат, причем они проявля- ют ее даже тогда, когда ситуация принуждает их этого врага убивать. Степан Трофимов закалывает штыком немецкого солдата в ночной атаке («Божье дерево», первый рассказ военных лет [3, с. 515]; Новый мир. 1943. № 2–3), но лицо этого солдата пугает его, «потому что это лицо было немного по- хоже на лицо самого Трофимова и глядело на него с робостью страха» [3, с. 11]. Герой рассказа «Неодушевленный враг» убивает своего противника, немецкого унтер-офицера Рудольфа Вальца, вместе с которым он оказыва- ется погребенным в земле после разрыва фугасного снаряда, но перед этим ведет с ним долгий разговор, в котором Вальц просит русского умереть, по- тому что иначе он, Вальц, будет расстрелян своим немецким начальством как трус. Засыпанные землей, но борющиеся друг с другом русский и немец в символическом плане вдруг оказываются близнецами во чреве матери. Впрочем, в этих двух примерах проблема насилия, вызывающего страдание врага, поставлена скорее имплицитно. Но, когда к ней обращает- ся уже непосредственно повествователь, она приобретает куда более общие и ясные черты. Так происходит, например, в рассказе «Седьмой человек» (1966): «В наше время, во время войны злодеяние может иметь вдохно- венный и правдивый вид, потому что насилие вместило злодейство внутрь Studia Litterarum /2021 том 6, № 2 226 человека, выжав оттуда его старую священную сущность, и человек предает- ся делу зла сначала с отчаянием, а потом с верой и с удовлетворением ; прежде человек мог быть способен к злодеянию, но он его чувствовал как свое несчастие и, миновавши его, вновь приникал к теплой привычной до- броте жизни; нынче же человек насильно доведен до способности жить и согреваться самосожжением, уничтожая себя и других» [3, с. 116]. Особое внимание привлекают здесь слова «нынче же человек», которые явно под- разумевают не только немецкую сторону. Герой рассказа «Крестьянин Ягафар» (Октябрь. 1942. № 10) башкир бабай Ягафар чувствует наступление мирового зла еще до войны: «Всемир- ной войны бабай тоже не испугался: он давно чувствовал, что где-то посе- редине земли зреет смертное зло, и теперь оно вышло наружу, в войну...» [3, с. 35]. Но это значит, что признаки этого зла он видит в своей собственной стране. Свое дальнейшее развитие эти мотивы находят в рассказе «Сампо» (Новый мир. 1943. № 2–3). Герой рассказа кузнец Кирей живет перед вой- ной в Карелии, в зажиточном колхозе, он и его семья сравнительно хорошо обеспечены, и все же его жена, добрая и кроткая женщина, говорит, что им «чего-то» недостает, «неизвестно чего». Однажды она читает Кирею «Ка- левалу», в которой говорится о волшебной мельнице Сампо, которая сама мелет хлеб, так что не надо ни жать, ни сеять. И хотя Кирей возражает, что хлеб надо заработать, а не получить даром, жена вроде как соглашается с ним, но не до конца. Во время войны Кирей возвращается в свою сожжен- ную деревню, вспоминает тот разговор и задумывается над словами теперь уже покойной жены: «Что же это было, что неизвестно было ей самой и что ей было необходимо?» [3, с. 113]. Ее слова он теперь понимает как пред- чувствие приближающейся войны: «Отчего же они погибли? У нас все было, а они умерли... Иль, и правда, у нас недостаток был чего-то, о чем жена горевала, и оттого погорела и померла вся наша Добрая Пожва... Отчего наше добро не осилило сразу ихнее зло?..» [3, с. 113, 114]. Раздумья Кирея весьма созвучны некоторым этическим положениям Л. Толстого. Хотя Л. Толстой и рассматривает войну как результат деятель- ности институтов, управляемых алчными до власти людьми, возможность избавления от нее он видит в прозрении каждого отдельного человека. По- добно тому как исход боя зависит от движения каждого отдельного солдата, Русская литература / R. Hodel 227 состояние мира или состояние войны есть результат констелляции состоя- ния умов многих отдельных людей. Эту мысль разделял еще А. Платонов — автор «Чевенгура»: уже в этом произведении коммунизм в понимании Два- нова возникает как общность многих, а если он вводится декретом сверху, то становится лишь новой формой старых репрессивных структур. И теперь в военных рассказах эта мысль становится ведущей: именно простой сол- дат, простой человек, противостоит врагу и побеждает его, и именно этот же простой человек становится решающим фактором в послевоенном вос- становлении страны, если понимать это восстановление не только в мате- риальном смысле. Иерархия. А. Платонов часто повествует о самоотверженных людях, которые действуют совершенно независимо от властных структур и офици- альной субординации. В рассказе «Дед-солдат» (Пионер. 1941. № 10) дед вместе со своим осиротевшим внуком открывает дорогую его сердцу плоти- ну, чтобы в потоке хлынувшей воды утопить немецкий танк. Он делает это на свой страх и риск, без всякого контакта с Красной Армией. Подобным образом действует и Никодим («Старый человек Никодим», 1963), кото- рый мастерит муляжи самолетов, чтобы с их помощью отвлечь немецкие бомбардировщики от их настоящих целей. И только в конце рассказа по- является летчик, который благодарит старика [3, с. 52]. Ярким примером народного сопротивления становится поведение слабоумного дурачка Кузи («Добрый Кузя», 1988), который еще до войны из скромности ел очень мало, а теперь вообще считает себя недостойным есть хлеб того, кто борет- ся с врагом. Его смерть от голода побуждает уполномоченного сельсовета передать собственные запасы хлеба на базу кооперации [3, с. 130]. 10-лет- ний герой рассказа «Маленький солдат» (Красная Звезда. 1943. Июнь 16) действует в рамках военных структур и все же абсолютно самостоятельно: в тайне от своих родителей, которые работают в лазарете, он прокрадыва- ется ночью через линию фронта, чтобы перерезать взрывной замыкающий провод [3, с. 180]. В рассказе «Среди народа» (1966) один старый крестья- нин интуитивно чувствует, что немцы лишь из «прынцыпа» и страха быть расстрелянными своим начальством (страха перед начальством) удержива- ют деревню Малая Верея [3, с. 236], тогда как майор Махонин подозревает за этим сложную стратегию. Размышляя об этой ситуации, повествователь говорит сперва о поведении на войне немцев, а затем приходит к обобща- Studia Litterarum /2021 том 6, № 2 228 ющему заключению: «Старик понимал кое-что верно. Майор услышал от него разумное умозаключение о боях немцев . Майор еще раз понял, что разум не всегда бывает там, где ему положено обязательно быть: на во- йне, как и в мирной жизни, чаще чем рассудок, действуют страсти, личные интересы, заботы о пустяке, “бушуют” голые принципы , страх наказа- ния вызывает упорство, которое можно принять за героизм...» [3, с. 237]. То, что это заключение касается и русской стороны, можно увидеть в сле- дующем предложении: «В армии, предчувствующей свое поражение и ги- бель, эти свойства явственно обнажаются» [3, с. 237]. То есть свойства эти остаются скрытыми в любой армии, пока она побеждает, но они выходят наружу, когда армия начинает терпеть поражение. Приведенные выше примеры делают более понятным тот факт, что после того, как президиум и военная комиссия ССП весной 1943 г. дают указание всячески подчеркивать руководящую роль Сталина и высшего ко- мандного состава в борьбе с врагом, произведения А. Платонова все чаще попадают под огонь критики. Острую критику вызывает прежде всего рассказ «Оборона Семидво- рья» (Красная Звезда. 1943. Май 26; ср. комментарий Н.В. Корниенко: [3, с. 525–526]), в котором герой, старший лейтенант Агеев, получает приказ отбить у противника маленькую, в семь дворов, деревню. «Выполню — и не любой ценой, а малой кровью...» [3, с. 144], — говорит он. Агеев знает, что после взятия Семидворья его рота подвергнется сильному обстрелу и танко- вым атакам, и велит строить дерево-земляные укрепления. Их строитель- ство уже в самом разгаре, когда по восстановленной телефонной связи из штаба также приходит приказ строить укрепления. А затем появившийся на позиции Агеева офицер связи объясняет ему, что бой за Семидворье — это только отвлекающий маневр. «Важно, чтобы противник убедился, как нам необходимо это Семидворье. А нам оно по обстановке совсем не нужно» [3, с. 157]. Офицер хорошо понимает, что это означает для роты Агеева, у кото- рой нет бронебойных ружей: «До свиданья... Прощайте, — добавил он затем и обнял Агеева, припав своим лицом к его плечу» [3, с. 157]. И в этих словах и жесте находят свой отклик сказанные Агеевым прежде слова о погибших товарищах: «Нельзя без них счастливо жить, товарищи. Без них для нас — весь мир сирота. Зачем же нам позволять смерти уносить от нас самое необ- ходимое добро» [3, с. 153–154]. Самое главное «добро» — это люди. Русская литература / R. Hodel 229 Родина. Защита родины и в «Обороне Семидворья» означает в пер- вую очередь защиту конкретной жизни и конкретного места, в котором эта жизнь возможна: «Надо, главное, не отдать ему своей победы, не уступить вот этой нашей деревни и всей прочей родной земли. Война без отнятия у врага своей земли что поле без урожая, — нам так нельзя» [3, с. 146–147]. «Родная земля», в отличие от «Родины» в смысле «страны» или «государ- ства», и становится здесь «родиной» в собственном смысле этого слова. А люди, живущие на этой земле, представляют не столько страну, сколько человеческую жизнь саму по себе. Защитники этой «родины» во многом близки героям ранних произ- ведений писателя. Подобно Копенкину или Чепурному в «Чевенгуре», эти герои войны есть не кто иные, как маргиналы советского общества, и, по- добно Копенкину и Чепурному, они говорят на языке, который имеет мало общего с советским официальным языком. И не случайно именно язык ге- роев военных рассказов А. Платонова стал одним из объектов официальной критики: так, в «Правде» (08.07.1943) утверждается, что ни один командир Красной Армии не говорит таким языком, каким говорит Агеев, а теорети- ческий и политический журнал ЦК ВКП(б) «Большевик» (1944. № 10–11) заявляет, что у А. Платонова «вычурный язык, образы героев оглуплены» [3, с. 526]. Хотя в некоторых из рассмотренных выше (ранних) рассказов А. Платонова и встречаются такие понятия, как «отечество», «Россия», «Советский Союз» или упоминания Сталина, та форма патриотизма, ко- торую они выражают и которая постулирует примат государства, остается писателю чуждой. «Родина» для него — это в первую очередь конкретное место, в котором возможна конкретная жизнь в ее непосредственном пер- возданном виде. Герои А. Платонова сражаются не за абстрактное государ- ство, а за тех людей и за ту землю, которых они знают и которые им близки. Еще до войны видит старый башкир бабай Ягафар («Крестьянин Яга- фар»), что люди «все более скупо» оберегают «свое счастье, свое семейство и свою родную землю — все, что будет скоро удалено от них» [3, с. 35]. В на- чале рассказа «Броня» герой-рассказчик и моряк Саввин смотрят на облака над холмами Урала: «А под теми облаками лежала открытая беззащитная земля, в труде и терпении непрерывно рождающая благоухающие нивы для жизни людей» [3, с. 53]. Это и есть та самая жизнь, которую Саввин защи- Studia Litterarum /2021 том 6, № 2 230 щает даже теперь, дома, где он залечивает рану в «тихом, далеком тылу» [3, с. 53]. Защищает он ее и позже, снова на войне. Убив шесть фашистов, учинивших резню детей в сельской школе, Саввин смертельно ранен. Перед смертью он снова думает о «вечной несокрушимой броне» [3, с. 59], кото- рая была им изобретена и секрет технологии которой находится в месте, о котором знают только он и рассказчик. Но, хотя герой и отправляется в это место, чтобы выполнить завещание Саввина, главная мысль его не только о металле: «Но самое прочное вещество, оберегающее Россию от смерти, сохраняющее русский народ бессмертным, осталось в умершем сердце этого человека» [3, с. 64]. Название рассказа оборачивается, таким образом, в его заключи- тельном предложении амбивалентной альтернативой военной техники. Содержит ли образ «несокрушимого» металла намек на фигуру Сталина? Текст не дает больших оснований для подобного толкования, но очевидно, что это последнее предложение рассказа во многом совпадает с оценкой во- енной техники Л. Толстым в его рассказе «Севастополь в декабре месяце». Тесная связь с тихой, скромной и естественной жизнью становится необходимым условием нечеловеческой работоспособности солдат-сапе- ров в рассказе «Иван Толокно — труженик войны» (Красная Звезда. 1943. Март 10): «Их руки не могли бы столь много работать и тело не стерпело бы постоянного измождающего напряжения, если бы сердце их было пустым, не связанным тайным согревающим чувством со всеми людьми, со всем ти- хим миром жизни» [3, с. 136–137]. Об этой связи говорит и лейтенант Че- пурный в рассказе «Верное сердце» (Красная Звезда. 1943. Июнь 25). На свой вопрос, что является важнейшим оружием солдата, он получает пять ответов: «штык», «сытный приварок», «приклад от винтовки и жилистая рука», «упитaнное тело бойца с одеждой на нем и ладной обувью», «идея в мыслях» [3, с. 184]. Чепурный, однако, не принимает их и дает свой соб- ственный ответ: «верное сердце солдата». Объясняя свой выбор, он объяс- няет заодно, что значит для него «отечество»: «Потому оно и верное, что любит и не может забыть свое отечество — землю своих родителей и землю своих детей, ту самую землю, из которой составлено наше собственное тело и наше сердце» [3, с. 184]. Победа над смертью. В качестве одного из аргументов в своей не- гативной оценке рассказа «Оборона Семидворья», официальная критика, Русская литература / R. Hodel 231 помимо «вычурного языка», выдвигала «нагромoждение идеологических странностей» [3, с. 525]. Одной из этих «странностей» была идея преодоле- ния смерти, которая выражена в словах Агеева и в которой можно заметить как влияние философии Федорова, так и развитие некоторых положений в ранних произведениях А. Платонова: «После немца мы пойдем против смерти и также одолеем ее, потому что наука и знание будут не такие, как мы, в них от наших страданий зачнется большая душа» [3, с. 146]. О воз- можности иной жизни говорит своему умирающему командиру и Сычов: «Сейчас не сможете, так потом будете жить» [3, с. 176]. Это «потом» мож- но понять как загробную жизнь в религиозном смысле, но Агеев отвергает такую возможность: «Я потом тоже не буду жить, Сычов. Я хотел, чтобы вы все, чтобы все бойцы жили, чтобы люди одолели смерть» [3, с. 176]. Он умирает с предчувствием, «что мир обширнее и важнее, чем ему он казался дотоле, и что интерес или смысл человека заключается не в том лишь, что- бы обязательно быть живым» [3, с. 176]. Понимает ли он при этом, что его жизнь есть нечто большее, чем земное существование? Этот вопрос повиса- ет в воздухе, и в рассказе остается без ответа. В рассказе «Взыскание погибших» мать, которая считает смерть «первой неправдой», надеется на будущую, советскую, жизнь, в которой ее погибшие дети снова будут живы [3, с. 219]. Условием их воскресения ей видится новый справедливый мир: «Я одна не подыму тебя, — говорит она на могиле своей дочери, — если б весь народ полюбил тебя, да всю неправду на земле исправил, тогда бы и тебя, и всех праведно умерших он к жизни поднял» [3, с. 218]. Но если мать понимает такое воскресение в духе Федорова букваль- но, для красноармейца, который застает ее на могиле детей уже мертвой, оно возможно лишь в переносном смысле. Глядя на мертвую женщину, он понимает, что мало победить врага, надо еще суметь в будущем зажить дру- гой жизнью: «…нужно еще суметь жить после победы той высшей жизнью, которую нам безмолвно завещали мертвые , нам надо так жить теперь, чтобы смерть наших людей была оправдана счастливой и свободной судь- бой нашего народа и тем была взыскана их гибель» [3, с. 220] (ср.: [1]). Убежден в необходимости совершенно новой жизни и Кирей в рас- сказе «Сампо». Разрушенная мельница, которую он восстанавливает, долж- на не только перемалывать зерно в муку, но и перемолоть все зло жизни в Studia Litterarum /2021 том 6, № 2 232 смерть [3, с. 114]. Своими собственными руками хочет внести Кирей вклад в победу над злом: «…сработать добрую силу, размалывающую сразу в прах всякое зло» [3, с. 114]. Теперь он не может допустить, чтобы вернулась та жизнь, о которой его жена говорила, что в ней «чего-то не хватает». Если принять во внимание слова писателя, которые приведены в до- несении осведомителя НКВД 15 февраля 1943 г., — «Советская власть отня- ла у меня сына — советская власть упорно хотела многие годы отнять у меня и звание писателя...» [3, с. 507], — можно понять, что слова Кирея относятся и к прежней жизни самого А. Платонова. В рассказе «Пустодушие (Рассказ капитана В.К. Теслина)» 8-летний мальчик спрашивает свою мать, кто та- кие немцы, после чего между ними происходит примечательный разговор: «Они за свои грехи чужую кровь проливают, оттого и пустодушные. — А мы какие? — узнавал ребенок. — А мы — нет. Мы сами свою кровь проливаем и сами свое горе терпим» [3, с. 250]. Беспокойство Кирея за свою жену напоминает определенные моти- вы в отчасти автобиографическoм рассказe «Афродита» (1962), который представляет собой ретроспекцию жизни полковника Назара Фомина. В первые послереволюционные годы Фомин полон надежд на светлое бу- дущее и с энтузиазмом участвует в строительстве плотин и электростан- ций, которые для него это будущее воплощают: «…он думал, что наступила эпоха кроткой радости, мира, братства и блаженства, которая постепен- но распространится по всей земле» [3, с. 348]. Однако два события ставят под сомнение безграничный оптимизм Фомина: первая построенная им элекростанция подожжена с диверсионными целями, а его возлюблен- ная Афродита уходит к другому мужчине. В обоих событиях Фомин ви- дит одну и ту же причину: революция по-настоящему не изменила людей. И потому он приходит к выводу, «что всеобщее блаженство и наслаждение жизнью, как он их представлял дотоле, есть ложная мечта» [3, с. 354] и что мир для него слишком велик, «его нельзя обозреть» [3, с. 355]. Эта задача только под силу партии: «Наша партия — это гвардия человечества» [3, с. 355]. Этот вывод Фомина вступает в резкое противоречие с мыслями Ки- рея в «Сампо» или с надеждой матери во «Взыскании погибших». Эти герои мечтают о будущем «всеобщем блаженстве», которое люди должны будут создать сами, а Фомин вверяет свою судьбу в руки партии. Русская литература / R. Hodel В своем комментарии к «Афродите» Н.В. Корниенко отмечает, что в этом рассказе А. Платонов выполняет «социальный заказ» представить образ офицера, который бы послужил примером для «будущих советских командиров» [3, с. 535]. Действительно, в это время А. Платонов начинает писать по-другому. В таких рассказах, как «Офицер и солдат» (Труд. 1944. Январь 16), «В Белоруссии» (Красная Звезда. 1944. Июль 4), «Челюсть дра- кона» (Красная Звезда. 1945. Февраль 20) или «Штурм лабиринта» (Крас- ная Звезда. 1945. Апрель 21), на первом плане стоят образы офицеров, кото- рые систематически собирают информацию о противнике и положении на фронте и принимают правильные решения на основе своей компетенции и своего опыта. Эти рассказы полны статистических данных, исторических сравнений и стратегических выкладок, так что читатель, как и в класси- ческих произведениях о войне, может с интересом проследить по ним ход военных действий. На уровне языка автор в куда большей степени придер- живается в них литературной нормы. Образ врага в них тоже несколько меняется: враг во всех отношениях уступает русским и приобретает кари- катурные черты. Так, в рассказе «Внутри немца» (1970) надежда немецкого офицера на новое «всемогущее оружие» изображается как «идиотизм» [3, с. 367], а в рассказе «Штурм лабиринта» немецкие жилища, которые видит полковник Бакланов, выглядят аккуратными «до бездушности» [3, с. 388]. Однако нельзя сказать, что эти произведения представительны для военной прозы А. Платонова в целом. Главные мысли А. Платонова в этой прозе неизменно остаются в русле идей Л. Толстого, и в первую очередь тех идей, которые выражены в «Севастопольских рассказах». В той же «Афродите» два простых солдата самостоятельно прини- мают решение взять дзот — главный во вражеской системе укреплений, а полковник Фомин, наблюдая за ними в стереотрубу, не догадывается об их намерении и понимает его лишь тогда, когда они затыкают огневую ам- бразуру дзота трупом убитого немца [3, с. 363]. Спонтанное действие солдат решает исход боя. В рассказе «Три солдата» разведчики, оказавшиеся на ничейной по- лосе под огнем с обеих сторон, самостоятельно принимают решение захва- тить неподбитый немецкий танк. Суть рассказа состоит в том, что «образ основного героя Отечественной войны, его главного генерала, — образ со- ветского солдата» [3, с. 331]. Studia Litterarum /2021 том 6, № 2 234 Остается ли здесь А. Платонов послушен социальному заказу показать руководящую роль партии и Сталина? Отображает ли он в «Афродите» свою собственную жизнь только для того, чтобы показать цензуре, что он стал ло- яльным советским гражданином? Когда А. Платонов заканчивает «Афроди- ту» в конце 1943 г., его сын Платон уже почти год как мертв, а Мария Алек- сандровна беременна вторым ребенком. Положение его семьи тяжелое, и можно легко себе представить, что для своего второго ребенка писатель хочет лучшей участи. Однако, несмотря на это, он пишет рассказ, который все же в результате не был опубликован в то время, он был впервые напечатан много лет спустя, в 1962 г., в журнале «Сельская молодежь» [3, с. 534]. Сформулируем теперь четыре аспекта, в которых можно сопоставить военную прозу А. Платонова и Л. Толстого: 1. А. Платонов, как и Л. Толстой, не рассматривает центральное ко- мандование как решающий фактор победы или поражения. Решающим фактором и для Л. Толстого, и для А. Платонова становится состояние духа солдат на фронте и гражданского населения в тылу. Это состояние духа определяется у обоих писателей степенью связи русского солдата со своей родной землей и своим народом. На примере персонажей башкир, карелов, татар или евреев можно увидеть, что понятие «родная земля» для А. Пла- тонова (как прежде для Л. Толстого) лишено специфически национальной коннотации и означает то конкретное место, ту деревню или тот город, где существует нормальная жизнь людей в их естественной общности. При этом понятие «родина» становится противоположным понятию «отече- ство» («Родина»). 2. Как и Л. Толстой, А. Платонов изображает войну как процесс, кото- рый идет своим собственным, независимым от каких-либо планов, ходом. Поэтому командные структуры обычно оказываются на заднем плане, а в центре повествования находятся самостоятельно действующие бойцы: они подстраиваются под постоянно меняющуюся боевую обстановку, исходя из своей интуиции и своего опыта. Лишь в некоторых рассказах А. Платонова, написанных в последние два года войны, это общее положение несколько «корректируется» и роль высших офицеров как стратегов и руководителей начинает выступать на первый план. 3. Как и Л. Толстой в Севастопольских рассказах и «Войне и мире», А. Платонов рассматривает сопротивление вероломной и всеразрушающей Русская литература / R. Hodel 235 агрессии врага как естественную и этически оправданную реакцию. Тот, на чьей стороне это естественное право, сражается с силой духа, которая и ведет к окончательной победе. Право это А. Платонов обозначает поня- тием «правда», а Л. Толстой — понятием «провидение». Оба эти понятия определяются принципом, который не связан с конкретной исторической ситуацией, а имеет вневременную трансцендентную природу. 4. Независимо от вопроса о праве на сопротивление агрессии А. Пла- тонов, как и Л. Толстой в Севастопольских рассказах и «Войне и мир», поднимает проблему насилия как такового. Для А. Платонова, как и для Л. Толстого, насилие есть последнее выражение одичания людей. И как и Л. Толстой в Севастопольских рассказах и «Хаджи Мурате», он ясно указы- вает на эгоистическую мотивировку ряда действий собственной стороны, которые ведут к неоправданным потерям. Как и Л. Толстой, А. Платонов в своем творчестве стремится прежде всего к тому миру, который не только противостоит войне, но который самим своим виртуальным присутстви- ем в повествуемом мире проливает иной свет как на саму войну, так и на предвоенную ситуацию всеобщего заблуждения, которая тем самым стано- вится неотделимой от войны. Мир этот становится предметом раздумий о том, что наступит после войны. «Страх солдата» в одноименном рассказе (1967) — это не страх идти в бой, а именно страх за будущее, которое пред- ставлено «злостным разумом» десятилетнего Петрушки, вселяющего страх вo всех, живущих в избе. Главная задача послевоенного времени — исполь- зовать опыт ужаса войны и самоотверженности людей как шанс на новую жизнь. Ужаса, который вызван не только войной, но и террором, жертвой которого пал сын А. Платонова. И, говоря во «Взыскании погибших» о том, что павшие «завещали» «высшую жизнь», А. Платонов пытается увидеть это завещание и в смерти собственного сына. Герой, близкий и Л. Толстому, и А. Платонову, твердо верит в луч- ший мир, и потому его целостная аутентичность отличается определенной наивностью. Однако именно этот герой наделен сознанием, которое мож- но определить как «здоровый человеческий разум». Этот герой, который в «Войне и мире» воплощается в образах Платона Каратаева, Кутузова или Наташи Ростовой, находит свое выражение у А. Платонова в образах Пар- шина, Кирея или Тишки. Ненависть Тишки к врагу, который прошел тысячи Studia Litterarum /2021 том 6, № 2 236 километров, чтобы «народ наш губить» [3, с. 68], напоминает один эпизод Второй мировой войны, о котором автору этой статьи недавно рассказал один знакомый: Дюссельдорф, конец Второй мировой войны. В дождливый ноябрь- ский день фашистский фельдфебель гоняет по полю моей бабушки «тети Тины» 15-летних подростков и то и дело заставляет их падать в грязь резким приказом «Ложись!» Возмущенная «тетя Тина» бросается на фельдфебеля с поднятым зонтом: «Как вы смеете так издеваться над бедными мальчиками! Сам давай ‘Ложись!’» Мучителю ничего не оставалось, как уносить с поля ноги. Последствия для моей бабушки — никаких (Norbert Hilger-Carstens, Quickborn, 15.08.2019). Почему фельдфебель ничего не предпринял против «тети Тины»? Разумеется, это уже был конец войны, и тетя Тина пользовалась в тех ме- стах уважением. Но вряд ли оба эти обстоятельства сыграли решающую роль, если бы поведение тети Тины не было бы выражением того самого здорового человеческого сознания, которое в конечном счете доступно ка- ждому человеку. Война начинается с подготовки человека к ней. До войны. Как тогда, так и сегодня.

Список литературы

Исследования

1 Алейников О. Агиографические мотивы в прозе Платонова о Великой Отечественной войне // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. М.: ИМЛИ РАН, 2003. Вып. 5. С. 142–147.

2 Wilpert G. von. Sachwörterbuch der Literatur. Stuttgart: Kröner, 1989. 1054 S.

Источники
3 Платонов А. Смерти нет! Рассказы и публицистика 1941–1945 годов / сост., подгот. текста, коммент. Н.В. Корниенко. М.: Время, 2010. 544 с.

4 Платонов А. «...Я прожил жизнь» Письма [1920–1950 гг.] / под общ. ред. Н. Корниенко и Е. Шубиной. М.: АСТ, 2014. 685 с.

5 Толстой Л.Н. Рассказы. Л.: Худож. лит., 1981. 352 с.6 Толстой Л.Н. Полн. собр. соч.: в 90 т. М.: Гос. изд-во худож. лит., 1958. Т. 90. 475 с.