Studia Litterarum

Основная часть сохранившегося эпистолярного наследия А.С. Хомякова
относится к 1840–1850-м гг., десятилетиям, следующим за пиком популярности жанра письма. Но и в 1840–1850-е гг. К.С. Аксаков, Т.Н. Грановский,
А.И. Герцен и другие современники сохраняли приверженность к эпистолярному жанру. Переписка Герцена настолько обширна, что занимает более половины объема его тридцатитомного собрания сочинений. Высоко
ценя возможности эпистолярной формы («…форма письма самая широкая,
она свободна, как женская блуза, нигде не шнурует и нигде не жмет» [14,
с. 64]), Герцен облекает в нее значительное количество художественнопублицистических и художественно-философских работ («Письма из
Франции и Италии», «Концы и начала», «Письма к будущему другу»,
«Письма к противнику», «К старому товарищу»). Хомяков тоже в ряде
случаев, преследуя свои цели, идет этим путем — в печати появляются его
«Письмо об Англии», «письмо» о философии к Ю.Ф. Самарину, выросшее
из частной переписки, и другие тексты.
Однако корпус эпистолярных текстов Хомякова поражает своей малочисленностью. Идеолог славянофильства неоднократно признавался в
неудовлетворенности жанровыми возможностями письма и в нелюбви к
ведению переписки. «Твоя правда <…>, — сообщал он А.В. Веневитинову, —
что без особенного дела я не вдруг соберусь писать. Никогда отроду не мог
я завести корреспонденцию и всегда завидую тем, у которых она есть. Это
не просто лень браться за перо, хоть я и не скрываю этого сладостного порока, но какое-то чувство мертвенности в письменных сообщениях между друзьями. Все то, чем оживляется разговор, чем слово, сказанное другу,
отличается от слова, сказанного приятелю или знакомому, — все это тонет
Русская литература / М.Д. Кузьмина
195
в чернильнице, и выходит какое-то бесцветное писание, не носящее даже
признака теплого, дружеского чувства. Вот отчего мне всегда нужен, как ты
говоришь, крючок, к которому прицепить свое письмо» [15, с. 65]. Письма
к другим адресатам также пестрят признаниями: «Я самый негодный корреспондент. Сколько ни заводил переписок, ни одной как-то не умел продолжать» [15, с. 70], «Скажите Попову, что я с ним заочно христосуюсь, а
не пишу, потому что он давно знает, каков я корреспондент» [15, с. 264],
«…я корреспондент неусердный…» [15, с. 288], «…очень ловко рассказывать
свои мысли в разговоре или письменно, когда они представляются в цельности или вводятся хотя и отрывочно, но связью речи, очень трудно выразить их отдельно в письме, в одно время без введения и без полноты» [15,
с. 311], «я смертельно рад все высказать на словах, а к письму не чувствую
ни малейшего позыва…» [15, с. 439]. При всем том эпистолярные послания
Хомякова очень любопытны. С одной стороны, они органично включаются в контекст эпохи, с другой — предстают как явление самобытное. Это
становится очевидным, в частности, при исследовании (авто)биографического дискурса эпистолярия Хомякова. Для эпистолярного жанра в целом
очень характерны элементы жизнеописания, сочетающиеся с элементами
дневника. «Переписка Белинского, сохранись она полностью, — отмечала
Е.Ю. Тихонова, — представляла бы собой подробный дневник его жизни и
внутреннего развития» [9, с. 116], «уникальное автобиографическое повествование» [13, с. 227], содержащее также «сведения мемуарного характера» [8, с. 116] и одновременно выражающее «потребность в исповеди» [9,
с. 117]. Белинский, как и Герцен и К. Аксаков, Станкевич и другие современники Хомякова, — особенно в 1830-е гг. — пишут подчас очень длинные
письма, каждое из которых может фиксировать события внешней и внутренней жизни на протяжении нескольких дней. Эпистолярное послание
в таком случае подразделяется на фрагменты, не только по содержанию,
но и по форме сближаясь с дневником. Впоследствии, начиная с 1840-х гг.,
ослабляется интенция исповеди, установка же на дневниковую авторефлексию остается, но теперь налицо не столько душевные излияния, сколько
умозаключения; остается и установка на элементы автобиографии.
Своеобразие эпистолярных текстов Хомякова в том, что черты жизнеописания (и тем более дневника) выражены в них в минимальной степени. Сведения автобиографического характера в письмах крайне скупы и од-
Studia Litterarum /2021 том 6, № 1
196
нотипны. Как правило, фиксируется перемещение из Москвы в Петербург
и обратно, работа над тем или другим сочинением, рождение ребенка, болезнь и смерть кого-то из близких или общих знакомых. Хомяков очевидным образом уклоняется от сколько-нибудь подробного жизнеописания,
ограничиваясь рассказом либо о наиболее значимых, всецело поглотивших
событиях (кончина детей, жены, матери), либо, наоборот, о событиях достаточно внешних и заурядных. Они отражаются в письмах как бы по необходимости, в ответ на ожидания адресата, поскольку диктуются этикетом
эпистолярного общения. Это всякий раз события, о которых как бы неловко умолчать, поскольку адресату о них все равно рано или поздно из того
или другого источника станет известно.
В предельно редуцированном у Хомякова жизнеописании автобиографическое устойчиво переходит в биографическое: автор регулярно
подменяет ожидаемый рассказ о себе — рассказом о других. Причем, как
правило, чем ближе ему человек, тем меньше о нем говорится. Таким образом, из сферы эпистолярия планомерно исключается все личное. Частное
дружеское письмо теряет исконно ему присущую доверительность. Возможно, помимо занятости и нелюбви к ведению переписки сказывалось
то, что Хомяков-христианин не хочет ни празднословить, ни осуждать или
даже оценивать, ни сообщать сплетни, ни давать повод к этому своим корреспондентам, ставя под удар себя и близких. Более того, и о людях, не входящих в узкий семейный круг, он отзывается практически исключительно в
том случае, если они ушли из жизни. В его эпистолярии представлено своего рода собрание некрологов: Н.В. Гоголю, Д.А. Валуеву, А.И. Тургеневу,
А.А. Елагину, Т.Н. Грановскому, А.А. Иванову, Н.В. Шеншину. Как можно
видеть, в основном это известные и уважаемые личности, на кончину которых, в общем-то, нельзя не откликнуться. Некролог как биографический
жанр давал возможность, с одной стороны, подвести итог жизни каждого
из них, определить его место в современности, а подчас и в истории России,
с другой же — почтить и увековечить память (ср. суждение А.И. Рейтблата:
«Биография (подобно памятнику в визуальной сфере) мемориализует личность…» [5, с. 182], «уже самим фактом помещения некролога его персонаж
признается социально значимым и важным…» [6, с. 195]), сказав доброе
слово, обрисовав светлый образ покойного. Сложившись лишь в XIX в., некролог очень быстро исчерпал свой жанровый потенциал — уже к середи-
Русская литература / М.Д. Кузьмина
197
не столетия снискал репутацию сугубо риторического, клишированного и
потому неискреннего, по позднейшему определению исследователя, «письма-макияжа» [7, с. 38–39], подчас ничего не сохраняющего от подлинного
портрета усопшего. В печати появляются скептически-пренебрежительные
отзывы о «ничтожных некрологах, ничего не говорящих» [16, с. 31]. Герцен
пытается обновить, казалось бы, мертвый жанр — свободная форма «Былого и дум» давала ему такую возможность (см. подробнее: [3]). Подобную
возможность Хомякову давала не менее свободная эпистолярная форма.
В отличие от герценовских, вопреки традиции, слишком развернутых некрологов Грановскому и К. Аксакову в «Былом и думах», некрологи Хомякова, тоже вопреки традиции, в большинстве своем, слишком лаконичны.
Нарушая «некрологический канон» [2, с. 98], последний то и дело отказывается от необходимых, по требованиям жанра, структурных элементов —
сведений о происхождении, образовании, роде деятельности и т. п. Опустив
эту первую композиционную часть — внешнюю канву жизни, Хомяков
делает акцент на второй — ее содержании. Тем самым в его эпистолярии
представлены парадоксальные образцы начатков некролога, биографического жанра, — без биографии. Черты жизнеописания у Хомякова, таким
образом, максимально нивелируются.
Отказ от биографического нарратива в данном случае, очевидно, мотивирован самой ситуацией эпистолярного общения. Как традиционные
некрологи, так и герценовские эксперименты с этим жанром были ориентированы на публикацию, а следовательно, адресацию широкому, очень разнородному кругу читателей, осведомленных о покойном в неодинаковой
степени, и потому побуждали к большей или меньшей его репрезентации.
Эпистолярное же общение камерно. Некролог Хомякова обращен к одному
конкретному адресату, хорошему знакомому, владеющему приблизительно
такой же исходной суммой знаний о покойном, как и автор письма. Любопытно, что последний предельно сжимает отзыв об умершем, как правило,
если этот умерший ему — биографически, идейно, духовно — не близок.
О нем будто не интересно, не хочется писать. Эти некрологи примечательны также тем, что, вопреки жанровой традиции, они недостаточно «комплиментарны» в оставшейся — второй — части. Нарушая «канон макияжа»
«Либо хорошо — либо ничего» [7, с. 39], автор письма не идеализирует
усопшего, с которым имел разногласия. Более того, берет на себя смелость
Studia Litterarum /2021 том 6, № 1
198
фиксировать их. Тем дороже примирение с покойным, в соответствии с традицией задающее тон некрологу. Таким образом, Хомяков, не разрушая,
реформирует жанр — наделяет его теми чертами, которых ему не хватало:
индивидуализированностью и искренностью даваемых усопшему характеристик. Так, например: «Вы уже знаете о смерти Тургенева, — пишет он Самарину, имея в виду А.И. Тургенева. — Жаль и его. Много милого, доброго,
любящего было в его душе. Его европейское сплетничанье было не бесполезно и не без достоинства; а любовь его к таким людям, как Неандер и др.,
показывает, как сильно в нем было сочувствие со всякою духовною жизнию,
хотя сам он не мог никогда углубиться в себя» [15, с. 261]. А позже сообщает
Самарину же о кончине их общего антагониста — западника Грановского:
«Бедный Грановский! Вы, верно, о нем пожалели. Мне очень жаль его, хоть
и знаю, что он себя пережил и что в них, даже в лучших, нет ничего такого, чтобы ответить требованиям России, особенно современной. Но жаль в
нем прекрасного таланта, благородного сердца, и любви к просвещению, и
способности согревать других. Жаль доброго врага» [15, с. 288] (интересно
совпадение этой последней характеристики с герценовской, относящейся,
наоборот, к славянофилам: «враги-друзья» [12, с. 133]1
). Как можно видеть,
интенция некрологов Хомякова двояка. Это сожаление и об уходе того или
другого человека из жизни, и о том, что он заблуждался, недореализовался.
Подобной интенцией были отмечены и некрологи «Былого и дум». Однако
если Герцен удостоил ими лишь тех двоих, кто были ему когда-то близки и
дороги: Грановского и К. Аксакова (на смерть же самого Хомякова отозвался вполне традиционным, сухим некрологом, размещенным на последней
странице «Колокола» в разделе «Смесь»2
), — то Хомяков нашел доброе и
«персональное» слово для многих.
Откликаясь же на смерть людей, для него особенно дорогих — таких, как Гоголь и Валуев, — Хомяков нарушает принцип лаконизма: о них
1 Эта характеристика славянофилов была впервые опубликована в герценовской «Полярной звезде на 1855 год» [13, с. 150].
2 Ср.: «Еще один из замечательнейших деятелей в мире русской мысли и русского сознания кончил жизнь свою. Алексей Степанович Хомяков умер от холеры 4 октября в своем
рязанском имении. Не во всем согласные с ним, мы высоко ценили и огромные дарования
А.С. Хомякова, и благородную жизнь его, проведенную вдали от всего официального, служебного, и его влияние на московское общество. Ему было только 55 лет… скоро изнашивает наш север лучших людей своих» [11, с. 704; см. также: 10]. Авторство этого некролога
справедливо атрибутируется Герцену (см., например: [10, с. 582]).
Русская литература / М.Д. Кузьмина
199
ему как будто неудержимо хочется вспоминать. Слово о Гоголе уникально
в том отношении, что актуализирует биографический нарратив. Хомяков
буквально протоколирует события последних дней жизни писателя, создает своеобразный календарь, считая эту информацию настолько значимой,
что она должна быть сохранена и сообщена другим, вместе с тем — вряд
ли известной адресату письма (А.Н. Попову) да и вообще кому-либо в той
степени, в какой известна ему: «Смерть моей жены и мое горе сильно его
(Гоголя. — М.К.) потрясли <…>. На панихиде он сказал: “Все для меня кончено”. С тех пор он был в каком-то нервном расстройстве, которое приняло
характер религиозного помешательства. Он говел и стал себя морить голодом, попрекая себя в обжорстве. Иноземцев не понял его болезни и тем довел его до совершенного изнеможения. В субботу на Масленице Гоголь был
еще у меня и ласкал своего крестника» [15, с. 208–209] и т. д. Стремясь по
возможности объективно передать факты, автор письма воздерживается от
комментария, заслуживающего отдельного внимания, но, по его мнению,
вряд ли востребованного («Я мог бы написать об этом психологическую
студию; да кто поймет, или кто захочет понять?» [15, с. 209]).
В случае и Гоголя, и Валуева надгробное слово Хомякова теряет
двойственность. Рисуются беспримесно светлые, почти житийные, и одновременно индивидуализированные портреты усопших, демонстрирующие
примеры своеобразной мирской святости. Вводится обычная для агиографического жанра антитеза — подвижник-христианин выделяется на фоне
всех остальных людей, грешников: «Эти сожженные произведения, эта
борьба между пустым обществом, думающим только об эффектах, и серьезным направлением, которому Гоголь посвящал себя, борьба, решенная в
пользу Грановских и Павловых <…> все это какой-то символ. Мягкая душа
художника не умела быть довольно строгою, и строгость свою обратила
на себя и убила тело. Бедный Гоголь!» [15, с. 209], «Из круга нашего отделился человек, — говорится о Валуеве, — которого никто мне никогда не
заменит, который был для меня и братом, и сыном. <…>. Его молодость,
деятельность, чистота, миротворящая <…> кротость нрава и, наконец, его
совершенная свобода и независимость от лиц и обстоятельств — все делало
его драгоценнейшим из всех сотрудников в общем деле добра и истины»
[15, с. 259]. За счет этой обычной для некролога сближенности с агиографическим жанром актуализируется дискурс жизнеописания. Вместе с тем
Studia Litterarum /2021 том 6, № 1
200
богатый потенциал жизнеописания в эпистолярии Хомякова скорее представлен в зародыше, чем реализован в полной мере, хотя бы потому, что
нарратив, биографический нарратив, за исключением повествования о Гоголе, практически совсем отсутствует.
Итак, подменяя автобиографию биографией (преимущественно в
варианте некролога), Хомяков снимает биографический нарратив как таковой, предлагает вместо повествования о событиях — описание-характеристику идей и личностных качеств тех, о ком ведет речь. Вместе с тем он
переключает внимание с плана частной жизни на план жизни общественной, создавая весьма своеобразную модель жизнеописания. Одновременно
с ним читателя ведет таким путем и Герцен в «Былом и думах». Им обоим,
мыслителям и лицам общественным, стремившимся самореализоваться в
служении родине, сфера только частной жизни представлялась недостаточной. Как можно видеть в вышецитированных примерах, вводя в дискурс
некролога обычную для жития антитезу подвижника-христианина и других
людей-грешников, Хомяков в этих последних видит характерных представителей современной ему России: заблуждающихся западников (знаково
имя Грановского) и пассивное, равнодушное большинство. В некрологе
Грановскому также господствовал ракурс общественной, а отнюдь не частной жизни.
Любопытно, что, сообщая корреспондентам о смерти своих родных:
детей, сестры, супруги, матери, — Хомяков относительно подробно, причем в целом ряде писем, отзывается лишь о последней. Хотя наиболее тяжелой была для него потеря жены, побудившая даже включить в эпистолярий строки, близкие к дневниково-исповедальным. Если утрата спутницы
жизни (а также детей-младенцев и юной сестры) переживалась как событие
глубоко личное, то уход матери осмысляется в широком историческом контексте. Очевидно, именно поэтому Хомяков счел возможным и даже необходимым говорить о ней. Ср.: «Голова была свежа, мысль и все интересы
жизни во все время, кроме предсмертного дня, в котором слабость дошла
до крайних пределов <…>. Грустно, что ее уже нет; не говорю об ней как
о матери моей или даже как о женщине истинно и глубоко добродетельной, но говорю как о добром и почтенном образчике прежней эпохи. Много ли женщин или мужчин средних лет, а подавно и молодых, в которых
так сильно развиты были интересы серьезно-религиозные, политические и
Русская литература / М.Д. Кузьмина
201
общественные? (здесь Хомяков сделал подстрочное примечание: «С пишущим эти строки она в самый день кончины своей говорила о новом тарифе». — М.К.). В ней бесспорно отражалась эпоха крепкая, Екатерининская, с
лучшей ее стороны. Духовное ее существо не было ни разварено (от 1801 до
1825), ни придавлено (от 1825 до 1855)» [15, с. 156], «Я об ней могу сказать
беспристрастно, что она была хороший и благородный образчик века, который еще не вполне оценен во всей его оригинальности, века Екатерининского. <…>. Была какая-то привычка к широким горизонтам мысли, редкая
в людях времени позднейшего. Матушка имела широкость нравственную и
силу убеждений духовных <…>. Для нее общее дело всегда было и частным
ее делом. Она болела, и сердилась, и радовалась за Россию гораздо более,
чем за себя и своих близких» [15, с. 341], «Она, смею это сказать, была благородным и чистым образчиком своего времени; и в силе ее характера было
что-то, принадлежащее эпохе более крепкой и смелой, чем эпохи последовавшие. <…> ей обязан я и своим направлением, и своею неуклончивостью
в этом направлении, хотя она этого и не думала. Счастлив тот, у кого была
такая мать и наставница в детстве…» [15, с. 422], «…такова была еще внутренняя живость и деятельность покойницы, такова свежесть сочувствий в
вопросах общественных, во всем, что касалось отечества и особенно веры,
что, несмотря на слабость телесную, казалось, ей еще не пришла пора умирать. И теперь еще как-то плохо верится, что такое живое слово навсегда замолчало и такая горячая душа уже не будет беседовать с своими близкими»
[15, с. 449]. В слове о матери текст Хомякова тяготеет к жанровой традиции
не только и не столько некролога, сколько литературного портрета.
Этот портрет соотносим с портретом отца Герцена, И.А. Яковлева, в
«Былом и думах». Оба автора позиционируют своих родителей как представителей минувшего XVIII в. Но насколько Хомяков дает положительные
характеристики матери, говоря о ее активности, жизненности и в XIX столетии, интеллектуальном и духовном потенциале, патриотизме (лейтмотив:
почила, но жива), объявляя свою жизнь во всех смыслах производной от
ее, продолжением ее жизни, — настолько Герцен отрицательно оценивает
отца как эгоистично изолированного от общественных интересов и нужд
России, равнодушного и пассивного, а потому безнадежно мертвого (лейтмотив: еще жив, но уже почил), вследствие чего принципиально дистанцируется от него (см. подробнее: [1, с. 212–219; 4, с. 143–153]). Тем примеча-
Studia Litterarum /2021 том 6, № 1
202
тельнее выраженность биографического нарратива в слове Герцена об отце
и его редуцированность в слове Хомякова о матери. Передавая ее активную
жизненную позицию, автор писем поразительным образом обходится почти без повествования, подменяя его описанием-характеристикой.
Во многом вследствие этой установки не на личное, а на общественно значимое жизнеописание — как в варианте биографии, так и в варианте
автобиографии — под пером Хомякова распадается, произращая из себя начатки целого ряда других жанровых образований: публицистической статьи, рецензии, экзегетического исследования, проповеди, притчи, анекдота
и др., — каждый из которых заслуживает отдельного внимания.