Studia Litterarum

Читаем «Стихи о неизвестном солдате» — произведение, написанное в Во- ронеже весной 1937 г., исполненное, как нередко это бывало у О. Мандель- штама, в жанре «длинного стихотворения» — и, по словам М.Л. Гаспарова, «самое большое и самое сложное стихотворение Мандельштама» [2, с. 10]: 1. Этот воздух пусть будет свидетелем, Дальнобойное сердце его, И в землянках всеядный и деятельный Океан без окна — вещество… 2. До чего эти звезды изветливы! Все им нужно глядеть — для чего? В осужденье судьи и свидетеля, В океан без окна, вещество. 3. Помнит дождь, неприветливый сеятель, — Безымянная манна его, — Как лесистые крестики метили Океан или клин боевой. 4. Будут люди холодные, хилые Убивать, холодать, голодать И в своей знаменитой могиле Неизвестный положен солдат. Русская литература / А.И. Чагин 147 5. Научи меня, ласточка хилая, Разучившаяся летать, Как мне с этой воздушной могилой Без руля и крыла совладать. 6. И за Лермонтова Михаила Я отдам тебе строгий отчет, Как сутулого учит могила И воздушная яма влечет. 7. Шевелящимися виноградинами Угрожают нам эти миры И висят городами украденными, Золотыми обмолвками, ябедами, Ядовитого холода ягодами — Растяжимых созвездий шатры, Золотые созвездий жиры… 8. Сквозь эфир десятично-означенный Свет размолотых в луч скоростей Начинает число, опрозрачненный Светлой болью и молью нулей. 9. И за полем полей поле новое Треугольным летит журавлем, Весть летит светопыльной обновою, И от битвы вчерашней светло. 10. Весть летит светопыльной обновою: — Я не Лейпциг, я не Ватерлоо, Я не Битва Народов, я новое, От меня будет свету светло. 11. Аравийское месиво, крошево, Свет размолотых в луч скоростей, Studia Litterarum /2021 том 6, № 2 148 И своими косыми подошвами Луч стоит на сетчатке моей. 12. Миллионы убитых задешево Протоптали тропу в пустоте, — Доброй ночи! всего им хорошего От лица земляных крепостей! 13. Неподкупное небо окопное — Небо крупных оптовых смертей, — За тобой, от тебя, целокупное, Я губами несусь в темноте — 14. За воронки, за насыпи, осыпи, По которым он медлил и мглил: Развороченных — пасмурный, оспенный И приниженный — гений могил. 15. Хорошо умирает пехота, И поет хорошо хор ночной Над улыбкой приплюснутой Швейка, И над птичьим копьем Дон-Кихота, И над рыцарской птичьей плюсной. 16. И дружит с человеком калека — Им обоим найдется работа, И стучит по околицам века Костылей деревянных семейка, — Эй, товарищество, шар земной! 17. Для того ль должен череп развиться Во весь лоб — от виска до виска, — Чтоб в его дорогие глазницы Не могли не вливаться войска? Русская литература / А.И. Чагин 149 18. Развивается череп от жизни Во весь лоб — от виска до виска, — Чистотой своих швов он дразнит себя, Понимающим куполом яснится, Мыслью пенится, сам себе снится, — Чаша чаш и отчизна отчизне, Звездным рубчиком шитый чепец, Чепчик счастья — Шекспира отец… 19. Ясность ясеневая, зоркость яворовая Чуть-чуть красная мчится в свой дом, Словно обмороками затоваривая Оба неба с их тусклым огнем. 20. Нам союзно лишь то, что избыточно, Впереди не провал, а промер, И бороться за воздух прожиточный — Эта слава другим не в пример. 21. И сознанье свое затоваривая Полуобморочным бытием, Я ль без выбора пью это варево, Свою голову ем под огнем? 22. Для того ль заготовлена тара Обаянья в пространстве пустом, Чтобы белые звезды обратно Чуть-чуть красные мчались в свой дом? 23. Слышишь, мачеха звездного табора, Ночь, что будет сейчас и потом? 24. Наливаются кровью аорты, И звучит по рядам шепотком: Studia Litterarum /2021 том 6, № 2 150 — Я рожден в девяносто четвертом, Я рожден в девяносто втором… — И в кулак зажимая истертый Год рожденья — с гурьбой и гуртом Я шепчу обескровленным ртом: — Я рожден в ночь с второго на третье Января в девяносто одном Ненадежном году — и столетья Окружают меня огнем. 1937 [11, т. 1, с. 241–245] Работа над текстом «Солдата» (таково «домашнее» название этого стихотворения) [11, т. 1, с. 562] продолжалась несколько месяцев, известно семь редакций этого произведения. «Безудержный» метафоризм (И.М. Се- менко), и прежде свойственный О. Мандельштаму, доведен здесь до преде- ла; смысл возникающих здесь образов чаще всего «скорее угадывается, чем понимается» (М.Л. Гаспаров). Н.Я. Мандельштам вспоминала, что, «рабо- тая над “Солдатом”, О.М. как-то сказал: получается что-то вроде оратории» [10, с. 246–247; 11, т. 1, с. 562]. Слова эти были не случайны; не случайно и то, что на тексте «Солдата» лежит отсвет «Разговоров о Данте», где О. Ман- дельштам, цитируя отрывок из «Божественной комедии», говорит о том, как кружится голова «от этого чудесного подъема, достойного органных средств Себастьяна Баха» [11, т. 2, с. 233]. (Понятна реакция современного поэта О. Седаковой, заметившей однажды, что «Солдата» «можно назвать звуковым и образным слепком “Божественной комедии” в русском двадца- том веке» [9].) Существует целая литература, посвященная «Стихам о неизвест- ном солдате», — М.Л. Гаспаров назвал ее «солдатоведением», упоминая, кроме воспоминаний Н.Я. Мандельштам, работы Ю.И. Левина, О. Ронена, И.М. Семенко, Вяч. Вс. Иванова, В.М. Живова, Л.Ф. Кациса, М.Б. Мейлаха и др. [2, с. 10]. Исследователи писали уже о богатых истоках этой «орато- рии», от Дж. Байрона до М. Лермонтова, от А. Фета до В. Хлебникова, от из- вестной некогда книги писателя и астронома К. Фламмариона «Рассказы о бесконечном» до А. Ахматовой и Н. Гумилева. Назывались и «внутренние» Русская литература / А.И. Чагин 151 истоки «Солдата» в творчестве О. Мандельштама: «Зверинец», «Опять вой- ны разноголосица…», «Кому зима — арак и пунш голубоглазый…», «Нет, не мигрень, но подай карандашик ментоловый…» и др. Остановимся, обраща- ясь к этому произведению, лишь на некоторых моментах, важных в ходе на- ших размышлений, в остальном отсылая читателя к работе М.Л. Гаспарова «О. Мандельштам. Гражданская лирика 1937 года» [2], где последовательно, с упоминанием всех исследователей, писавших о «Солдате», рассмотрена каждая строка этого стихотворения. Обращаясь к поэтическому миру «Солдата», проникнутому и па- мятью о недавней войне с Германией, и острым предчувствием близких ужасов войны (или войн), исследователи отмечают, прежде всего, «слож- ную метафоричность» (И.М. Семенко) этого мира. Размышляя о «поэти- ке реминисценций и подтекстов», «поэтике ассоциаций», ставших основой композиции стихотворения, М.Л. Гаспаров видел в этом крайнюю степень воплощения того художественного поиска, который О. Мандельштам осу- ществлял на протяжении всего своего творчества (прежде всего, конечно, последнего этапа поэтического пути, отмеченного красками «третьей по- этики»): «Все черты поэтики Мандельштама, старые и новые, собраны в этом стихотворении и доведены до предела» [3, с. 66]. Осознавая всю обоснованность этих суждений, стоит вместе с тем попытаться ответить на вопрос: что же есть этот предел, до которого дове- дена здесь вся сила метафоричности творчества поэта? Возможный ответ мы находим опять в «Разговоре о Данте», где О. Мандельштам, размышляя о художественном мире «Божественной комедии», говорит о наиболее яр- кой и характерной его особенности, которую он назвал «гераклитовой ме- тафорой» — «с такой силой подчеркивающей текучесть явления и такими росчерками перечеркивающей его, что прямому созерцанию, после того как дело метафоры сделано, в сущности, уже нечем поживиться» [11, т. 2, с. 232]. В этой связи стоит, видимо, говорить о том, что в «Стихах о неиз- вестном солдате» метафоричность, сила ассоциаций и подтекстов не про- сто доведены до предела, — что здесь количество переходит в качество, что основой этой новой поэтики в «Солдате» (вспоминая концепцию М.Л. Гас- парова о «трех поэтиках Осипа Мандельштама», заметим, что здесь, в пре- делах произведения, ее можно было бы назвать четвертой) становится та самая «гераклитова метафора» (от формулы Гераклита: все течет, все ме- Studia Litterarum /2021 том 6, № 2 152 няется), обнажающая «текучесть», внутреннюю динамику образов, состав- ляющих страшную картину, развернутую поэтом в стихотворении. Об этой динамике образов писал О. Мандельштам в «Разговоре о Данте»: «Развитие образа только условно может быть названо развитием. И в самом деле, пред- ставьте себе самолет, <…> который на полном ходу конструирует и спускает другую машину. Эта летательная машина так же точно, будучи поглощена собственным ходом, все же успевает собрать и выпустить еще третью. <…> Разумеется, только с большой натяжкой можно назвать развитием эту се- рию снарядов, конструирующихся на ходу и выпархивающих один из дру- гого во имя сохранения цельности самого движения» [11, т. 2, с. 229–231]. Эта «гераклитова метафора», рождающая «снаряды, <…> выпархивающие один из другого», не только создает принципиально новую художественную структуру произведения, но и предельно затемняет его смысл. (Ю.И. Левин, обращаясь к «Разговору о Данте», отмечал, что «гераклитова метафора» — это «единый диффузный образ, рациональное объяснение и пересказ кото- рого невозможны, т. к. образующие его семантические элементы не образу- ют статической иерархии» [5, с. 196].) Развернутая в стихотворении картина бывшего (1914 г.!) и будуще- го (быть может, скорого) Апокалипсиса многослойна и последовательно зашифрована. «Расшифровкой» образов «Солдата» занимались уже не- мало — попытка (даже частичная) прочтения в целом ряде случаев долж- на опираться на имеющийся уже опыт ветеранов «солдатоведения». Ужас войны оборачивается здесь картиной вселенской катастрофы, жертвами которой становятся огромные массы людей, включая и поэта (Н.Я. Ман- дельштам запомнила реплику О.М.: «может, он сам — неизвестный сол- дат» [2, с. 22]). В первой же строфе возникает образ воздуха — свидетеля разразившейся военной катастрофы. Его «дальнобойное сердце» — это те самые «выпархивающие один из другого» снаряды-смыслы: и вездесущ- ность этого свидетеля грозных событий, и живущее в нем биение сердца лирического героя [7, с. 117]. В завершающих двух строках первой строфы возникает образ (рефреном звучащий в следующих двух строфах) «океан без окна — вещество». М.Л. Гаспаров, ссылаясь на Ю. Левина [6, с. 110–173], пишет и о лермонтовской природе этого образа (воздушный океан); и о лейбницевском его смысле, указывающем на человека (человек есть мона- да без окон). В повторяющейся же неразделимой паре океан — вещество он, Русская литература / А.И. Чагин 153 как и его предшественники, видит или результат столкновения с жестоким космосом, пожирающим людей и превращающим их в некое «вещество» (В. Живов), или новую ипостась воздуха, становящегося «веществом» с той поры, как он стал деятельно служить человеку, «неся аэропланы, снаряды и газы» (Б. Гаспаров) [2, с. 68; 1, с. 213–240; 4, с. 411–434]. Стоит вместе с тем обратить внимание и на иную, более соответствующую пафосу стихотворе- ния возможность толкования этих строк. Ведь настойчиво повторяющий- ся в первых двух строфах и «выглядывающий» в третьей строфе «Солда- та» образ «океан без окна — вещество» говорит действительно о человеке (лейбницевское понимание здесь вполне уместно) — о человеке в землянке, который силою жестокой логики войны становится пушечным мясом (т. е. «веществом»). Не случайно в третьей строфе этот образ океана / человека связан с «лесистыми крестиками» — крестами на могилах. Во второй же строфе впервые возникает образ звезд, далеких от ро- мантической традиции, с ними связанной. «Изветливые» звезды (т. е. звез- ды-доносчики) смотрят на человека, осуждая и «судью» (Бога), и «свидете- ля» (воздух). Этот образ звезд выпускает из себя следующий «снаряд» — он возникает вновь в 7-й строфе, принимая устрашающий облик миров, угро- жающих человеку. Среди образов, которым уподоблены здесь звезды («ше- велящиеся виноградины», «города украденные», «ядовитого холода ягоды» и т. д.), стоит обратить внимание на завершающую строку 7-й строфы: «Зо- лотые созвездий жиры». Мотив «жира» всегда носил в образности О. Ман- дельштама негативный оттенок — вспомним «рыбий жир ленинградских ночных фонарей» (в «Ленинграде»); «печаль моя жирна» (красноречивая оглядка в прошлое — к строкам Дж. Байрона: “My soul is dark…” и их лер- монтовскому переводу: «Душа моя мрачна…»), «жирны и синеглазы стреко- зы смерти» (в «10 января 1934») — подобные примеры можно продолжать. Этот все более проясняющийся в стихотворении (от «снаряда» к «снаря- ду») угрожающий смысл образа звезд не случаен у О. Мандельштама, он становится частью давно живущего в его поэзии противостояния двух по- люсов — неба и земли («небо, как палица, грозное, земля, словно плешина, рыжая…» — это из «Нет, не мигрень…»). Давно живет в поэзии О. Мандельштама и образ ласточки, принима- ющий в 5-й строфе «Солдата» неожиданный облик: «Научи меня, ласточка хилая, разучившаяся летать…». В 1920-е гг., в “Tristia” не раз возникал этот Studia Litterarum /2021 том 6, № 2 154 образ как символ поэзии, вдохновения: «ласточка, подружка, Антигона…», «мертвой ласточкой бросается к ногам…» («Ласточка»), «слепая ласточка бросается к ногам / С стигийской нежностью и веткою зеленой» («Когда Психея-жизнь спускается к теням…»), «И живая ласточка упала / На го- рячие снега» («Чуть мерцает призрачная сцена…»). Ласточка тогда могла быть «слепой», даже «мертвой», напоминая о взлетах и падениях, слепо- те и прозрении творческого духа, — но никогда прежде она не представа- ла «хилой», утратившей поэтический дар («разучившейся летать»). Здесь возникает образ умершего вдохновения, несовместимого с ужасами войны и окончательно перешедшего черту, отделяющую мертвых от живых. По- тому-то поэт и спрашивает у нее, как можно бескрылому совладать с «воз- душной могилой» — небом войны; потому-то именно в обращении к ней поэт прямо вспоминает о М. Лермонтове как о Поэте, не изменившем сво- ему богоборческому гению и, в результате, канувшем в «воздушную яму» («сутулого учит могила» — от известной поговорки о могиле и о горбатом). (Обратим внимание на то, каким контрастом этому звучат строки, написан- ные в 1931 г.: «Ты, могила, / Не смей учить горбатого — молчи!».) Заслуживают внимания подтексты, на которых строится возника- ющая в 9-й строфе, увиденная словно с высоты птичьего полета картина жестокой битвы: «И за полем полей поле новое / Треугольным летит журав- лем…». Здесь, как справедливо замечает М.Л. Гаспаров, подчеркивая сохра- няющуюся силу «поэтики ассоциаций» в «Солдате», лучи идут и к боевому клину, и к «журавлиному клину» (в «Бессонница. Гомер. Тугие паруса…»), и к треуголке Наполеона (здесь М.Л. Гаспаров ссылается на И.М. Семенко: [7, с. 119]), и к хищному «Журавлю» В. Хлебникова [3, с. 68]. (Вспомним у В. Хлебникова, которого О. Мандельштам высоко ценил: «Какая-то птица, шагая по небу могильного холма, / С восьмиконечными крестами / Рас- крыла далекий клюв / И половинками его замкнула свет, / И в свете том яснеют толпы мертвецов…».) От «треуголки Наполеона» (как воплощения войны) в «Солдате» идет своя цепочка образов: и «Лейпциг», и «Ватерлоо», и «Аравийское месиво, крошево». Действительно, «поэтика ассоциаций», о которой вспомнил в связи с этим М.Л. Гаспаров, здесь очевидна. Но вместе с тем обратим внимание и на то, как продолжена в «Солдате» «наполеонов- ская» тема: Русская литература / А.И. Чагин 155 Аравийское месиво, крошево, Свет размолотых в луч скоростей, И своими косыми подошвами Луч стоит на сетчатке моей. Со второй строки здесь наполеоновская тема «незаметно» оборачи- вается разговором о войне современной (или о войне будущей) с ее сверх- световыми скоростями; и о поэте как о неизбежной жертве (здесь дает знать о себе и «новая чувственность» — луч не просто ложится на глаза, но стоит подошвами на сетчатке). Вот как далеко залетают у О. Мандельштама «са- молеты» «гераклитовой метафоры». Стоит в связи с этим обратить внимание и на то, как живет и преоб- ражается в движении стихотворения образ неба: сначала, в 1-й строфе, это воздух — свидетель происходящего; позднее, в 5-й и 6-й строфах, это уже не просто свидетель, но участник жестоких событий, последнее пристанище убитых — «воздушная могила», «воздушная яма». В 13-й строфе этот образ неба — могилы еще ужесточается: перед нами небо, бесстрастно взирающее на ставшую обыденной подробностью человеческой истории массовую ги- бель людей (солдат): «Неподкупное небо окопное — / Небо крупных опто- вых смертей». Наконец, в 19-й строфе небо раскалывается надвое — перед героем (поэтом) открываются «оба неба с их тусклым огнем»: каждоднев- ный «воздух прожиточный» — и иное, пылающее небо Апокалипсиса, где сам образ неба заслонен образом огня: «свою голову ем под огнем» (21‑я строфа), «…столетья / Окружают меня огнем» (24-я строфа). В те же дни, когда завершалась работа над «Солдатом», было напи- сано стихотворение «Я скажу это начерно, шепотом…», где, как бы подво- дя черту под страшной картиной, развернутой в «Солдате», поэт говорит о «безотчетной неба игре» и о «временном неба чистилище». М.Л. Гаспаров назвал это стихотворение «заоблачным эпилогом» к «Солдату» — эпило- гом, в котором звучит нота надежды: «…апокалиптическое небо “Солдата” объявляется временным, за чистилищем следует рай…» [3, с. 67]. Конечно, права И.М. Семенко, отметившая как «замечательную осо- бенность» «Стихов о неизвестном солдате» их «органическую <…> связь с русской и мировой традицией философской поэзии», живущую в ней неиз- менную тему «протеста человека, конфликта его с “небесными”, “высшими” Studia Litterarum /2021 том 6, № 2 156 силами» и вспомнившая в этой связи имена Дж. Мильтона, Дж. Байрона, Е. Баратынского, М. Лермонтова [7, с. 103–104]. Об этом, в сущности, пи- шет и сам автор «Солдата», прямо назвавший здесь (как уже говорилось, в 6-й строфе) имя М. Лермонтова и, мало того, — применивший здесь ин- версию: «За Лермонтова Михаила», так что имя великого поэта звучит как в перекличке перед строем. В этом же строю, рядом со многими и многи- ми безымянными героями, оказываются и Вильям Шекспир («чепчик сча- стья — Шекспира отец…»), и Мигель Сервантес («птичье копье Дон-Кихо- та»), и Ярослав Гашек («улыбка приплюснутая Швейка»), — да и сам Осип Мандельштам, который, «в кулак зажимая истертый год рожденья», присо- единяется к идущей «по рядам» перекличке: «Я рожден в ночь с второго на третье / Января в девяносто одном / Ненадежном году…» (надо сказать, что момент своего рождения поэт называет точно). Услышав этот голос в строю бойцов, вспомним еще раз о свидетельстве Н.Я. Мандельштам, рассказы- вавшей, как поэт отождествлял себя с Неизвестным солдатом. Под аккорды этой торжественной оратории, сливающейся с голо- сами воинской переклички, в которой на равных участвуют и солдаты, и поэты, в стихотворении О. Мандельштама начинает звучать (в 18-й строфе) гимн человеку, чей образ открывается в строках о черепе, в раз- витии своем становящемся «понимающим куполом», вместилищем му- дрости и добра, «чашой чаш и отчизной отчизне» (символической вер- шиной в этом развитии становится имя В. Шекспира). И следует горький вопрос поэта: для того ли был пройден человечеством этот гигантский путь восхождения, чтобы быть в одночасье оборванным силою оружия? (М.Л. Гаспаров в связи с этими строками вспоминает о странице в Боль- шой советской энциклопедии, где была репродукция картины О. Дикса «Умирающий солдат»: «в окопе, с огромной глазницей, смутно состоящей из множества лиц / “чтоб в его дорогие глазницы не могли не вливаться войска”») [2, с. 21].) Картина этого воинского строя, где среди павших солдат стоят ве- ликие мастера литературы разных эпох, расширяет границы поэтического мира «Стихов о неизвестном солдате», придает возникающей здесь картине обобщающий смысл противостояния разума — варварству и злу, человече- ского «товарищества», «костылей деревянных семейки», бодро стучащей «по околицам века» — беспощадности жестоких небес. Русская литература / А.И. Чагин 157 Подводя черту под этим развитием поэтической мысли, М.Л. Гаспа- ров видит в ней некий оптимистический заряд, рождающий надежду. Рас- сматривая подробно семь редакций «Солдата», он заключает: «Следя за этим постепенным становлением текста, мы видим: в начале работы пре- обладает настроение отчаяния, в конце — настроение надежды и решимо- сти. У нас на глазах происходит как бы разрешение глубокого душевного кризиса» [2, с. 25]. При этом понимание происходящего в тексте «Солдата» перелома от «мрачности» к «надежде и решимости» в определенной степе- ни связано с содержанием 8–11-й и 19-й строф, где возникает и развивается мотив света, в котором отражены повороты поэтической мысли в стихот- ворении. В частности, особое внимание исследователя привлекли строки: «От меня будет свету светло» (стр. 10) и «Ясность ясеневая, зоркость яво- ровая» (стр. 19). Рассматривая страшные образы смертоносных событий, развернутые в создаваемой поэтом картине, он подчеркивает и значимость, и нездешний исток возникающих здесь световых образов: «В эту толчею смертных образов врезается один контрастный, самый загадочный: это весть, свет, луч, скорость, мчащийся полет, ясность ясеневая и зоркость яворовая, и она несет миру новое: “от меня будет свету светло”. Таким об- разом, страшная картина окопного светопреставления не безысходна — как не безысходен и Апокалипсис с его сияющим новым Иерусалимом». К этой мысли М.Л. Гаспаров возвращается и позднее: «…с того же неба, от зрелища былых битв, лучом летит просветляющая надежда [2, с. 13, 45]. Между тем смысл световых образов в «Солдате» далеко не так благо- стен и не укладывается в представление о благой вести, приносящей в мир нечто новое, рождающее «надежду и решимость». Обратим внимание на то, как появляются эти образы в стихотворении. Сначала — это «десятично-оз- наченный свет размолотых в луч скоростей» (8-я и частично 11-я стр.) — где световой образ никак не связан с представлениями о вышних силах, а говорит о чем-то противоположном — о скорости света, с которой несется к людям смерть; о том, что развитие техники многократно усилило смерто- носность военных столкновений [8, с. 248–257]. Это новое, грозное содер- жание светового образа (самогó понятия свет в мире «Солдата») находит подтверждение в 9-й строфе, объясняя содержание строк: «Весть летит све- топыльной обновою, / И от битвы вчерашней светло» (где последнюю фра- зу можно понять лишь так: «от битвы вчерашней светло» — значит страш- Studia Litterarum /2021 том 6, № 2 158 но, больно). И уже более открыто смысл светового образа, противостоящего человеку, предстает в 11-й строфе: «И своими косыми подошвами / Луч сто- ит на сетчатке моей». Эта новая, устрашающая семантика образа «света» в «Солдате» усложняет и смысл возникающих рядом световых образов, сообщая им не- гативный, угрожающий оттенок: «светлая боль», «светопыльная обнова». Даже образы 10-й строфы («Весть летит светопыльной обновою: / — Я не Лейпциг, я не Ватерлоо, / Я не Битва народов, я новое, / От меня будет свету светло») открываются тогда иными смыслами, говоря о том, что прежние битвы — ничто в сравнении с грядущими, что смертоносный свет былых войн многократно усилится в будущем. Что же касается образов 19-й стро- фы («ясность ясеневая, зоркость яворовая…»), как бы подчеркивающих светлую их суть, их прозрачность и зоркость, — то стоит обратить внима- ние на их продолжение: «чуть-чуть красная мчится в свой дом». Этот образ повторяется и в 22-й строфе, где опять звучат горькие вопросы поэта: «Для того ль заготовлена тара / обаянья в пространстве пустом, / Чтобы белые звезды обратно / Чуть-чуть красные мчались в свой дом?». О сути образа белых-красных звезд пишет М.Л. Гаспаров, ссылаясь на мнения целого ряда исследователей: это и красное смещение «растяжимых созвездий» (Ю. Ле- вин), и Допплеров эффект (О. Ронен), и знак ветхозаветной религии (Л. Ка- цис), и намек на возможность космических катаклизмов (И. Семенко) и т. д. [2, с. 76]. К этим выводам добавляется суждение и самогó М.Л. Гаспарова: «Ясность и зоркость “чуть-чуть красная” — не только из-за красного сме- щения в расширяющейся вселенной (или из-за охлаждения белых звезд в красные), а из-за дополнительного значения “красный — революцион- ный”» [2, с. 41]. Видимо, объяснение может быть более простым и отвеча- ющим содержанию стихотворения: «белые звезды» во всей своей «ясности ясеневой» окунаются в купель страшной войны — и, теперь уже «чуть-чуть красные» (омытые цветом войны, цветом крови и огня) мчатся обратно, «в свой дом». Таким образом, жестокий смысл цепочки световых образов в 8–10‑й строфах, далекий от идеи ниспосланной свыше вести, рождающей в душе человеческой надежду, никак не противоречит дальнейшему дви- жению стихотворения. Напротив, он естественно продолжается образами 11-й строфы (повторяющееся, вслед за 8-й строфой, «Свет размолотых в Русская литература / А.И. Чагин 159 луч скоростей» и подчеркнуто враждебное человеку «Луч стоит на сетчатке моей»). И образы 22-й строфы с их белыми красными звездами (о которых уже говорилось) развивают тот же грозный смысл образа «света» в стихот- ворении О. Мандельштама. (Заметка на полях) Стоит в связи со сказанным выше напомнить о том, что работа над текстом «Солдата» продолжалась «долго и трудно» (М.Л. Гаспаров), что было семь редакций стихотворения, что создавались и позднее отодвигались разные варианты. И что 8–10-я «световые» стро- фы тоже имеют свою непростую историю. Важно учесть, что именно судьбу 8–10-й строф, от «Сквозь эфир десятично-означенный» по «От меня будет свету светло» (где идет основное развитие мотива света в стихотворении) О. Мандельштам так, в конце концов, и не решил, колебался: включать ли этот отрывок в окончательный текст «Солдата». Это решение приняла Н.Я. Ман- дельштам после гибели поэта, включив эти строфы в текст стихотворения в ходе подготовки произведений поэта к изданию. Такой, максимально пол- ный вариант текста (который стал в нашей работе предметом рассмотрения), представлен в двухтомнике О. Мандельштама 1990 г. [11]. В Полном собра- нии стихотворений поэта (СПб., 1995) этот отрывок снят. Возникает вопрос: что заставляло О. Мандельштама колебаться при принятии решения о вклю- чении этого отрывка в текст «Солдата»? Заметим, что М.Л. Гаспаров полностью поддержал решение, принятое при подготовке «Полного собрания стихотворений» поэта (1995), где исклю- чены 8–10-я строфы «Солдата», — объясняя свою позицию тем, что «исто- рия текста <…> говорит в пользу этого, а логика текста в таком виде выступит стройнее и яснее» [2, с. 46]. При этом его суждения по поводу «логики текста» (в связи с пробле- мой, стоявшей некогда и перед О. Мандельштамом: включать этот отрывок в окончательный текст стихотворения или не включать) были прямо связаны с его оценкой семантики световых образов 8–10-й строф, вступающих, как он считал, в некое противоречие с последующими образами стихотворения. (После образов 8–10-й строф, воплотивших в себе, как утверждал М.Л. Гас- паров, летящий луч «просветляющей надежды», вдруг — в 19-й и 22-й стро- фах — возникают тревожные световые образы (белых-красных звезд), смысл которых разные авторы, на которых в данном случае ссылается М.Л. Гаспа- Studia Litterarum /2021 том 6, № 2 160 ров, объясняют по-разному, но сходятся в одном — образы эти отмечены зна- ком беды. Сам же М.Л. Гаспаров видит в них знак исторических потрясений, совсем недавно пережитых Россией, — смертельной схватки «красных» с «белыми». Здесь, конечно, далеко уже до ниспосланного свыше луча «про- светляющей надежды».) Именно поэтому М.Л. Гаспаров (задаваясь вопро- сом: включать или не включать 8–10-е строфы в текст «Солдата») подчерки- вает, что «если включать, то эмоциональный ритм стихотворения получается колеблющийся»; если же не включать — то все тот же «эмоциональный ритм становится четче и уравновешенней» [2, с. 46]. Не ставя себе целью обсуждать решение, принятое при подготовке вышедшего в 1995 г. «Полного собрания стихотворений», заметим, что если наши выводы по поводу грозного смысла световых образов 8–10-й строф справедливы, то вопрос о колебаниях «эмоционального ритма» стихотворе- ния, о противоречиях между 8–10-й и 19-й, 22-й строфами снимается; ста- новится ясно, что возникающие в 8–10-й строфах световые образы, полные грозной силы, враждебные человеку, — находят естественное продолжение в 19-й и 22-й строфах, в световых образах, отмеченных знаком крови и огня. Можно тогда предположить, что колебания О. Мандельштама — включать или не включать 8–10-е строфы в текст «Солдата» — были связаны не с опасениями о нарушении «эмоционального ритма» стихотворения, но с риском возможной избыточности в цепочке страшных световых образов — ведь сразу после 8–10-й строф здесь следует строфа 11-я, где возникают и «Свет размолотых в луч скоростей» (образ, уже звучавший в 8-й строфе), и предельно выразительные в своей античеловечности строки: «И своими ко- сыми подошвами / Луч стоит на сетчатке моей». Все это, как уже было сказа- но, находит продолжение и развитие в 19-й и 22-й строфах. Тогда понятнее становится смысл горького вопроса, звучащего в 22-й строфе (стоит снова его повторить): «Для того ль заготовлена тара / Обаянья в пространстве пустом, / Чтобы белые звезды обратно / Чуть-чуть красные мчались в свой дом?» Мысль поэта (в первых двух строках) обра- щена к картине вечного, бессмертного воинского строя, где на равных стоят павшие бойцы и гении человеческой культуры, — и он, заранее зная ответ, задается вопросом (обращенным то ли к себе, то ли к Богу): для того ли было построено это грандиозное здание человеческого духа, чтобы все это Русская литература / А.И. Чагин рухнуло, чтобы даже звезды искупались в крови? И выкрикивает в ночь сле- дующий неизбежный вопрос: «что будет сейчас и потом?» А в ответ слышится не «благая весть», рождающая надежду и проро- чащая «светлое видение нового Иерусалима», а идущий «по рядам шепот- ком» рокот воинской переклички, где голоса павших солдат сливаются с го- лосами В. Шекспира и М. Сервантеса, — где слышен и голос стоящего здесь же, в этом строю, поэта, называющего свой «ненадежный» год рождения и видящего весь путь человеческой истории, охваченный огнем Апокалип- сиса. И если и есть в этих завершающих строках стихотворения намек на надежду, на избавление от безысходности, то он не в некой, ниспосланной свыше, «вести», которая «несет миру новое», а в самих звуках этой воин- ской переклички, соединяющей живых с вечно живыми. В те же дни, когда завершалась работа над «Солдатом», было написа- но стихотворение, к нему примыкающее: Я скажу это начерно, шепотом, Потому что еще не пора: Достигается потом и опытом Безотчетного неба игра… И под временным небом чистилища Забываем мы часто о том, Что счастливое небохранилище Раздвижной и прижизненный дом. Тема «Солдата» получает здесь естественное и как бы обнадеживаю- щее завершение: «…апокалиптическое небо “Солдата” объявляется времен- ным, за чистилищем следует рай…» [3, с. 67]. Не случайно, однако, М.Л. Гас- паров, видя в этом стихотворении «эпилог» «Солдата», позднее назовет этот эпилог «мнимым», объясняя это чисто литературными причинами: «Вось- мистишие “Я скажу это…” было написано 9 марта, когда строки “Я шепчу… я рожден… в ненадежном году…” еще не существовали: и в сохранившихся спи- сках <…> оно нигде не следует вплотную за “Солдатом”» [2, с. 29]. Заметим при этом, что приведенные здесь завершающие строки «Солдата», где слышен голос поэта, сливающийся с голосами воинской пе- Studia Litterarum /2021 том 6, № 2 162 реклички, — эти строки уже подразумевались, они были предопределены всем ходом развития поэтической картины. Мнимость же эпилога, каким стало стихотворение «Я скажу это начерно, шепотом…», — в том, что «счаст- ливое небохранилище», о котором здесь говорится, это «светлое видение нового Иерусалима» так и пребывает мечтой, видением, угадываемым за порогом мира «Солдата». Поэт же, шепчущий своим «обескровленным ртом» об огне Апокалипсиса, остается под «небом чистилища» — и в своем главном стихотворении 1930-х гг., и в земной своей судьбе.