Studia Litterarum

К 700-летию со смерти Данте «Данте и его поэма» — таково название статьи, опубликованной Б.К. Зайцевым в 1922 г. в Москве [13]. Уже ближе к концу творческого пути писа- теля появится еще один вариант размышлений на эту тему, более обоб- щенный и краткий, под названием «Данте. Судьба» [16]. Хорошо известен интерес Б. Зайцева к Италии, ее городам, культуре, великим персонажам [8, c. 267–269]. В течение пятнадцати лет он писал лирические очерки о городах Италии, вышедшие отдельным сборником в Берлине в 1923 г. [14]. Известно, что с 1904 по 1912 г. Б. Зайцев почти ежегодно бывал в Италии, часто вместе с П.П. Муратовым, по совету которого в 1913 г. он взялся за перевод ритмической прозой дантовского «Ада»; этот труд был опублико- ван в Париже лишь в 1961 г. Таким образом, фигура Данте привлекала внимание Б. Зайцева на всем протяжении его жизни. Об этом сохранились и его собственные сви- детельства. В письме к Н.Г. Елиной от 1 июня 1967 г. он сообщает: «А Данте меня очень утешал. Я над ним пять лет в России работал (1913–1918), и два последних, трудных очень года он меня поддерживал. В 1942 г. в Париже я весь перевод опять строку за строкой сличил и, когда немцы и англичане нас бомбардировали, спускался в подвал с женой и рукописью “Ада”. Место было подходящее. Дом дрожал, жена ко мне прижималась в нервной дро- жи, и кругом были именно обитатели первых кругов “Ада”» [5, c. 276]. Эта же тема возникает и в письме от 31 января 1969 г.: «Так что можно сказать, старик (Данте. — А.Т.) прошел через всю мою жизнь. Среди грохота войн и революций поддерживал неукоснительно. Но и я берег любовь к нему и Русская литература / А.В. Топорова 187 во время бомбардировки Парижа в подвал спускался с рукописью “Ада”» [5, c. 277]. В июне 1922 г. Б. Зайцев, переживший ужасы революции, потерю близких, арест, тяжелую болезнь, от которой он едва не умер, оказывается в эмиграции. Таким образом, статья «Данте и его поэма» была последним сочинением, написанным им в России. Первое знакомство с этой статьей может вызвать некоторое недоуме- ние: по сути дела, читатель не узнает ничего нового ни о самом Данте, ни о «Божественной комедии». Создается впечатление, что Б. Зайцев делает не- что вроде краткого обзора творчества Данте, будто взятого из какой-нибудь популярной истории итальянской литературы. Тогда возникает вопрос: а зачем он это делает? Какова цель написания и публикации этой статьи? Существует предположение, что статья была задумана как предисловие к зайцевскому переводу «Ада» [7]. Даже если это так, поставленный вопрос остается в силе, поскольку при беглом чтении статья предстает как доста- точно общие и отрывочные рассуждения о Данте и его творчестве в целом. В любом случае опубликована она была как самостоятельное сочинение, на несколько десятилетий ранее самого перевода. Обратимся к ее тексту и попытаемся определить акценты, которые расставляет Б. Зайцев. Прежде всего, очевидно его стремление не столько представить факты биографии Данте, сколько изобразить его характер, внутренний облик. Для Б. Зайцева Данте — живой человек, обладающий неповторимыми личностными особенностями, намного более важными, чем слова и действия, известные нам по многочисленным биографиям и исследованиям. Примечательно, что статья «Данте. Судьба» начинается словами: «Волшебный налет обращает фигуру Данте почти в легенду. Но все-таки Данте был, живой, настоящий. Только похожий на выходца из запредельного» [16, c. 7]. Увидеть живого человека хотел Б. Зайцев и в ста- тье 1922 г. Он неоднократно отмечает такие черты Данте, как суровость, гордость, молчаливость, одиночество, скрытую огненную силу. Приведем некоторые цитаты, относящиеся к разным этапам жизненного пути вели- кого флорентийца: «Данте был человек острых, сложных и сильных чувств — в те годы любовный мечтатель и мистик, со скрытно-огненным темпераментом; ни- как не видишь в нем сухого схоласта, сочиняющего по схемам» [3, c. 205]. Studia Litterarum /2021 том 6, № 2 188 «...все-таки Данте времен “Vita nuova” представляешь себе именно таким, каким изображен он (на фреске в Барджелло во Флоренции. — А.Т.): юношей с тонким, острым и очаровательным профилем, юношей готиче- ским, с сосредоточенным, задумчивым, почти печальным взглядом, скром- ным, уединенным и уже горделивым. Есть и подземные стихии в нем, но они еще не выбились наружу» [3, c. 206]. «Он молчалив, замкнут, суров» [3, c. 215]. «Кажется, в возрасте зрелом Данте и вообще был трудным челове- ком. Вероятно, изгнание закалило его гордость, от природы великую. Современники говорят, что он был молчалив, угрюм, надменен» [3, c. 219]. И уже совсем в конце Зайцев приводит описание дантовской внеш- ности, сделанное Боккаччо и добавляет от себя: «К старости он несколько сгорбился. Ходил медленно, с достоинством, одет был бедно, но во всем об- лике его была внушительность. Годы и испытания не согнули его. Но сло- мить такого человека было трудно...» [3, c. 219]. На протяжении всего рассказа о Данте Зайцев всматривается в него, изучает, пытается за внешними чертами распознать, выстроить «историю души» (это сочетание он также употребляет в статье [3, c. 211]). И эта ре- конструкция одновременно научная и художественная. Она строится на исследовании биографических фактов и их логическом анализе, с одной стороны, и на интуитивном прозрении в глубины души — с другой. И здесь важным методом становится сопоставление собственного опыта с дантов- ским. Неоднократно упоминает Б. Зайцев об изгнании Данте и том влия- нии, которое оно оказало на его жизнь: «...не выгнали бы его из Флоренции, не бродил бы он по Италии нищим поэтом и философом, учителем поэзии и высокомерным приживальщиком. Но тогда, возможно, иной была бы и “Божественная комедия” — мы не знаем, какой именно. Ибо слишком мно- го гнева, тоски, скорбных раздумий дало ему изгнание» [3, c. 207]. Несколько ниже Б. Зайцев предполагает, что вряд ли Данте подолгу мог уживаться при дворах мелких правителей Италии: «Это их хлеб был ему горек и их лестницы трудны» [3, c. 218]. Несложно предположить, что судьбу изгнанника Б. Зайцев примеривал уже в это время и к себе. Исследо- вательница его творчества А. Шиляева обращает внимание на особенность Зайцева раскрывать в рассказе о других свой собственный облик [12, c. 39]. Это замечание в полной мере можно отнести и к «дантовским» исследова- Русская литература / А.В. Топорова 189 ниям Б. Зайцева. Значительно позже, в 1947 г., отмечая четверть века своего пребывания в эмиграции, Б. Зайцев выразится более определенно: «Тако- вы, кажется, все эмигранты, с давних времен. Так отец наш, Данте Алигиери Флорентинец, первый эмигрант Европы, вечерами выходил и молчаливо, подолгу смотрел на солнце заходящее — там Флоренция. А нам не удержать- ся на восток смотреть. Сколько смотрели, сколько дул оттуда ветер, летом ясность приносящий, зимой холод! Все казалось: а в конце концов ее уви- дишь. Что-то произойдет, так ли, иначе, восторжествует мир, свобода, чело- вечность, можно будет и вернуться. Но Россия не приближалась. Ее жизнь шла, как ей назначено, путем безжалостным и беспощадным» [15]. В статье «Данте и его поэма» очевидны два фокуса авторского инте- реса: Данте как личность и «Божественная комедия» как плод его творче- ского гения. Б. Зайцев, еще до эмиграции утративший родину, привычный уклад жизни, близких людей (его племянник и приемный сын погибли в 1921 г.), отчаянно искал «истину», жизненную и творческую, и в этих поис- ках изгнанник и правдоискатель Данте, можно сказать, выполнял роль его Вергилия в путешествии по неведомым и нередко враждебным простран- ствам. В такой перспективе «Божественная комедия» приобретает совер- шенно особое значение, она воспринимается как «нечто вроде Евангелия» [3, c. 213]. Б. Зайцев лишь в очень общих чертах представляет читателю дантовскую поэму, повторяя хорошо известные рассуждения о букваль- ном и нравственно-аллегорическом смысле «Комедии», о путешествии человеческой души по загробному миру. Он даже перестает ссылаться на современных ему специалистов по Данте (Крауса, Дж. Скартаццини, автора известного трехтомника «Дантовская энциклопедия», Милан, 1896–1905), мнения которых он приводит в связи с биографией поэта и его более ранни- ми произведениями. Он ограничивается краткими и образными характери- стиками; «научный» метод сменяется на поэтический. Б. Зайцев упоминает (не называя) о многочисленных исследованиях «Божественной комедии» в самых разнообразных ее аспектах и мельчайших деталях — «лингвисти- ка, грамматика, синтаксис, метрика, характеристика метафор», статистика, объяснение темных мест и т. д. («кажется, не сосчитаны еще лишь запятые» [3, c. 213]) — и как бы отмежевывается от них, давая понять, что сути они не проясняют. Studia Litterarum /2021 том 6, № 2 190 Посмотрим, как Зайцев пытается определить эту суть: «Мне всегда казалось, что главная художническая сила Комедии, главное ее очарование — само Слово» [3, c. 214]. «...по поводу “Ада”: при всей изобразительности деталей, в нем также слово, его своеобычность, сама манера произнесения этих удивительных стихов, превышает все» [3, c. 215]. «Слово и тон Комедии — единственны в мировой литературе. По силе и первозданности выражения можно их равнять лишь с Библией. Это не отнимает у Данте привкуса личного, того неповторимого, что есть одно из волшебств искусства» [3, c. 215]. «И в этой цельности нигде (как и в Библии) не встретишь и следа залощенности, середины. Никогда не скажешь: “Ни холоден, ни горяч, но тепел”. Все предельно» [3, c. 215]. Ядро этих характеристик — уподобление «Божественной комедии» Священному Писанию: дважды упоминается Библия, один раз Евангелие и один раз Слово с большой буквы. Совершенно очевидно, что призыв Данте в письме к Кан Гранде делла Скала комментировать его поэму в че- тырех смыслах, применимых ранее лишь к священным текстам, был вос- принят и Б. Зайцевым, выявившим связь поэтического слова (с малень- кой буквы) со Словом-Логосом (с большой буквы). Б. Зайцев предлагает видеть в загробном путешествии поэта путь самого Данте, путь всякого человека и путь всего человечества. И цель этого пути — спасение. Отме- чает Б. Зайцев и гармонию «Божественной комедии», которую он опре- деляет как «вольное, естественное сожительство непосредственно-ху- дожественного с религиозно-философским, политическим, церковным» [3, c. 217], в чем видит корень ее непреходящего успеха: «Потому-то раз- ные люди с одинаковым почтением приближались и будут приближать- ся к ней: поэты, теологи, моралисты, историки средневековья, историки итальянского Ренессанса» [3, c. 217]. Здесь, на наш взгляд, также можно усмотреть скрытую параллель со Священным Писанием, обращенным к каждому. Завершается статья словами о посмертной славе Данте и ее симво- лах — лавровом венце и орле, которые сопутствуют великому флорентийцу на его многочисленных изображениях. Напомним, что «Данте и его поэма» были последним сочинением, написанным писателем в России. Русская литература / А.В. Топорова 191 Первым же трудом в эмиграции стал очерк «Преподобный Сергий Радонежский», опубликованный в Париже в 1925 г. Остановимся кратко на нем и попытаемся ответить на вопрос, случайно или нет такое соседство. В эмиграции Б. Зайцев приходит к глубокому переосмыслению своих прежних взглядов. Главной темой его творчества становится Святая Русь1, которую он ищет в русских подвижниках, в монастырях, в русских писате- лях (В.А. Жуковский, И.С. Тургенев, А.П. Чехов и др.). И первым опытом в этой области становится жизнеописание преподобного Сергия, «игумена земли русской». Б. Зайцев использовал для работы агиографические и историографи- ческие труды, соединив в своем очерке черты как житийной, так и историче- ской литературы. Он опирался на «Житие» Епифания Премудрого (начало XV в.), но еще в большей степени на сочинение иеромонаха Никона, кото- рый в 1885 г. составил своеобразный компендиум, используя информацию из житий и летописных источников. Вместе с тем использовал Б. Зайцев и исторические труды о преп. Сергии (В.О. Ключевского, Е.Е. Голубинского). Историографические отступления встречаются на протяжении всего зай- цевского повествования, а в конце текста он помещает подробные истори- ческие комментарии. Таким образом, он cоздает особый жанр, сочетающий в себе черты агиографической и исторической литературы, его называют по-разному — очерком, биографией, неожитием2. Рассмотрим основные особенности очерка «Преподобный Сергий Радонежский». Почти все писавшие о преп. Сергии говорили о его «государственном масштабе» (это слова из письма И. Шмелёва к О.А. Бредиус-Субботиной; религиозный философ Иван Ильин также подчеркивал государственное значение преп. Сергия — «Белая идея», 1926). Этот же аспект интересует и Б. Зайцева. Важна для него и идея национальной идентичности преп. Сер- гия. Этим объясняется проходящее через все произведение сопоставление Сергия с Франциском Ассизским. Но главное для Б. Зайцева — понять об- лик преп. Сергия, увидеть его личность, поэтому он не столько пишет жи- тие, сколько описывает жизнь: «Присмотримся же к его жизни» [17, c. 152]. 1 Ср. его слова: «Для нас Россия осталась больше в снах, иногда в выражении глаз русских, в косичках русских девочек, в запахе полей августовских и, главнейшее, в облике России духа, — во Святой Руси» [9]. 2 «Преподобный Сергий Радонежский» Б. Зайцева анализируется в целом ряде работ: [14; 4; 15; 2; 16; 11]. Studia Litterarum /2021 том 6, № 2 192 Б. Зайцев выделяет эту фразу. Он подчеркивает тем самым, что создает жи- вой облик Сергия. Несмотря на множество агиографических и историче- ских отсылок, в очерке присутствует несомненная авторская линия: попыт- ки проникнуть в суть личности великого святого. Итак, в центре внимания писателя — живой человек (как и в случае с Данте). Б. Зайцев показывает формирование и развитие его личности, прослеживает, как из скромного мальчика Варфоломея вырастает монах Сергий, пустынник, молитвенник, а затем религиозный и политический деятель. Каждому этапу посвящена отдельная главка: «Отшельник», «Игу- мен», «Святой Сергий чудотворец и наставник», «Преподобный Сергий и церковь» и «Сергий и государство». Отметим также, что, в отличие от житий, в очерке Б. Зайцева доволь- но мало рассказывается о чудесах, сотворенных Сергием, например, очень яркое чудо возглашения во чреве матери опущено. Об остальных повеству- ется приглушенно. Для Б. Зайцева важен в первую очередь человек, лич- ность которого автор пытается понять. Отсюда — множество собственных размышлений и предположений о преп. Сергии, о мотивах его поступков, отсюда поэтический стиль как одно из средств передачи духа преп. Сергия (вспомним, что тот же прием имеет место и в статье «Данте и его поэма»). Этим же объясняется и сравнение Сергия с Франциском Ассизским, с Феодосием Печерским, Антонием Печерским и другими святыми, в ре- зультате которого делаются выводы о том, что преп. Сергий не такой, как они. Описывая аскезу Сергия, его стремление в «выпрямлении души к еди- ной вертикали» [17, c. 160], Б. Зайцев сравнивает ее с экстатичностью Фран- циска Ассизского и приходит к выводу, что юродство чуждо Сергию, в нем «не-надломленность, неэкстатичность» и «решительно ничего нет болез- ненного», он «умерен, прост, сдержан» [17, c. 161], в нем «дух первохристи- анской простоты и бедности» [17, c. 163]. Эта простота святости и есть суть образа Сергия. Рассказывая о событиях жизни Сергия, Б. Зайцев выступает в роли постороннего наблюдателя, которому не дано проникнуть в душу ге- роя, понять его мысли и чувства. Личность преподобного Сергия раскрыва- ется через его поступки, а не через изображение внутреннего мира. Еще одна важная характеристика произведения Б. Зайцева заклю- чается в том, что русская история является не просто фоном, на котором разворачивается жизнь святого, а, можно сказать, действующим лицом по- Русская литература / А.В. Топорова 193 вествования; и в этом принципиальное отличие зайцевского сочинения от жития Епифания Премудрого. Кроме того, в предисловии к своему очерку Б. Зайцев, как и в случае с Данте, указывает на «связь времен»: «Автору ка- залось, что сейчас особенно уместен опыт — очень скромный — вновь, в меру сил, восстановить в памяти знающих и рассказать незнающим дела и жизнь великого святителя» [13, c. 152]. Б. Зайцев ставит актуальный и для его времени вопрос: как в отшель- нике, в скромном игумене, а не политике, проявились силы противостояния врагу; ведь Сергий дал великому князю Дмитрию благословение на Кули- ковскую битву. Здесь снова проявляются характерные черты преподобного Сергия: «До сих пор Сергий был тихим отшельником, плотником, скром- ным игуменом и воспитателем, святым. Теперь стоял перед трудным делом: благословение на кровь… Сергий не особенно ценил печальные дела земли… Но не его стихия крайность. Если на трагической земле идет трагическое дело, он благословит ту сторону, которую считает правой. Он не за войну, но раз она случилась, за народ и за Россию, православных. Как наставник и утешитель, “Параклет” России, он не может оставаться безучастным» [17, c. 187]. Размышляя об этом поступке Сергия, Б. Зайцев обращается и к со- бытиям ХХ в. и пытается ответить на вопрос о сопротивлении злу силой. Вспомним, что и в очерке о Данте Б. Зайцев, хоть и не столь явно, также пытается нащупать параллели с собственной жизнью и эпохой. Посмотрим теперь, как Б. Зайцев изображает преп. Сергия. В отличие от Епифания, занимающегося «плетением словес», Б. Зайцев пишет просто и поэтически. Он описывает преп. Сергия как «скромного монаха», «про- стого с виду»: «Как удивительно естественно и незаметно все в нем! <…> Негромкий голос, тихие движения, лицо покойное, святого плотника ве- ликорусского. Такой он даже на иконе — через всю ее условность — образ невидного и обаятельного в задушевности своей пейзажа русского, русской души. В нем наши ржи и васильки, березы и зеркальность вод, ласточки и кресты, и несравнимое ни с чем благоухание России. Все — возведенное к предельной легкости, чистоте» [17, c. 172]. Это, конечно, не житийный портрет, в нем подчеркиваются личные, а также национальные черты преп. Сергия. Немногочисленные эпитеты используются не столько для укра- шения, сколько для характеристики героя. Тот же прозрачный поэтичный стиль, а также использование природных образов, уже намечается и в ста- Studia Litterarum /2021 том 6, № 2 194 тье «Данте и его поэма», в первую очередь для характеристики «Комедии» (ср.: «В Чистилище можно любоваться таинственными камышами, голубо- вато-серебристым утром, росою, которой Вергилий омывает лицо Данте, обгорелое в Аду. <…> В Чистилище является природа: здесь море, скалы, удивительные луга, дивные деревья. Бледно-зеленоваты, туманно-золоти- сты краски его. <…> Рай весь прозрачен, как эфирные моря, пронизанные светом» [3, c. 214]). Для изображения преп. Сергия Б. Зайцев часто прибегает к «свето- вым» и «огненным» эпитетам: «светлые видения», «дивный свет», «небес- ный свет», «блистающие одежды», «легкий небесный пламень», «ослепи- тельный свет», «друг легкого небесного огня», «свет, легкость, огонь его духа». Это позволяет сосредоточить внимание на духовном аспекте лично- сти святого. Как мы помним, те же световые образы используются и в опи- сании облика, внешнего и внутреннего, Данте. Таким образом, и Данте, и преподобный Сергий Радонежский (ко- торые были, кстати, почти современниками — 1265–1321 и 1314–1392 гг. соответственно) изображены Б. Зайцевым как светочи и ориентиры в «сумрачном лесу» жизни. Их жизненный опыт, представленный в контек- сте их непростых эпох, служит источником сил и утешения для Б. Зайцева, предлагая модели жизненного поведения, позволяющего из ужаса и мра- ка выбраться к свету и Истине. Что касается Данте, то именно как «поэта справедливости в самом широком смысле слова» воспринимала его русская культура: «Неукротимая свобода духа, чаяние братства, гражданская до- блесть и жажда духовного преображения, мера скорби и мера ненависти, бытийственная философия и крестный путь через тернии к звездам — вот что было определяющим в “русском” Данте» [1, c. 193]. А последние сло- ва очерка о преп. Сергии прямо указывают на его роль в жизни русского человека: «В тяжелые времена крови, насилия, свирепости, предательств, подлости — неземной облик Сергия утоляет и поддерживает. Не оставив по себе писаний, Сергий будто бы ничему не учит. Но он учит именно всем обликом своим: одним он утешение и освежение, другим — немой укор. Без- молвно Сергий учит самому простому: правде, прямоте, мужественности, труду, благоговению и вере» [17, c. 200]. Отметим в заключение еще одно сходство, сближающее этих двух ве- ликих людей. «Божественная комедия» завершается созерцанием Троицы, Русская литература / А.В. Топорова 195 достижением цели длительного путешествия по загробному миру и по чело- веческой жизни одновременно. А преподобный Сергий создает монастырь Пресвятой Троицы, символа единства и любви, вечности.