Studia Litterarum

Studia Litterarum /2023 том 8, № 1 220 Во время чтения романов Вальтера Скотта в начале 1840-х гг. Тургенев практически не проявил внимания к ярким романтическим героям, хотя прекрасно понимал, что их судьбы образуют главную сюжетную линию. Бо- лее всего писатель был сосредоточен на изображении самой среды, поэтому те немногие пометы, что касаются эстетики романтизма в изображении че- ловека, приобретают в поле его зрения значение исключительное. Но уни- версальный нравственно-философский смысл, заложенный в этих образах, Тургенев для себя все же откроет — уже в период собственного романного творчества. Тургенев прежде всего обращается к трагикомической стороне валь- терскоттовского повествования, составляющей фон для развития основно- го действия. Он выделяет персонажей, которые воплощают на страницах романа типологию шотландского и английского общества. Скотт выбрал их из той же среды, к которой принадлежат и основные герои, но масштаб изображения оказывается шире. Такой способ «периферийного» чтения открывал Тургеневу возможность проникнуть в авторское мастерство ху- дожественного психологизма, который в свою очередь позволил осмыслить вопросы и противоречия времени под углом зрения общечеловеческих проблем. Тургенев, внимательно читая «Ламмермурскую невесту» (1819), на страницах которой им оставлено множество неслучайных карандашных штрихов, однако не отметил знаменитой фразы Рэвенсвуда: «Меня (кур- сив автора. — И.В., Э.Ж.) ни о чем не просите, милорд, — перебил его не- знакомец твердым, властным голосом. — Я — Рэвенсвуд» [4, т. 7, с. 61]. Но много позже она будет использована в романе «Дворянское гнездо» (1859). Русская литература / И.О. Волков, Э.М. Жилякова 221 Важно, что эта формула представления романтического героя была усво- ена А.С. Пушкиным и повторена им в романе «Дубровский»: «Тише, мол- чать, — ответил учитель чистым русским языком, — молчать, или вы про- пали. Я Дубровский» [3, т. 6, с. 277]. Тургенев не мог не заметить ее уже в первой публикации романа 1841 г., но пока он выделил в «Ламмермурской невесте» только прямо связанный с Рэвенсвудом рассказ Калеба о предве- щающем трагический конец пророчестве — гибели последнего представите- ля благородного рода в зыбучих песках Келпи. Косвенно Тургенев делает акцент на мощь предков Рэвенсвуда, ко- торую так остро ощутил пятнадцатилетний Генри Эштон в мрачном облике Эдгара. Писатель отчеркивает на полях реакцию мальчика на появление в доме загадочного гостя, обратиться к которому с вопросом ему помешал внезапный страх: Говорю вам, он точь-в-точь сэр Мэлиз Рэвенсвуд. Можно подумать, что он вышел из рамы, что висит в комнате старого барона, где служанки стирают белье1 [4, т. 7, с. 204]. История Рэвенсвуда во многом повторяется в судьбе Владимира Ду- бровского у Пушкина [2, с. 119–133], и Тургенев, работая над своим вторым романом, в поэтизации образа Лаврецкого опирается, с одной стороны, на традицию Вальтера Скотта, с другой — своего «учителя». Соединяя две эстетические линии, он представляет в «Дворянском гнезде» новый период русской истории, когда сын крепостной крестьянки и дворянина становит- ся носителем лучших черт российского общества. Дважды в уста главного героя писатель вкладывает фразу, формой своей восходящую к названной выше реплике Рэвенсвуда: «Я Лаврецкий». Она прозвучит сначала в эпизоде его встречи с Лизой [6, т. 6, с. 24], а затем в эпилоге, где является новое, уже выросшее поколение дома Калитиных [6, т. 6, с. 155]. История Лаврецкого, взятая, как в тиски, формулой представления Рэвенсвуда и Дубровского, реализовала философскую концепцию Тургенева о сложности, драматизме 1 Здесь и далее цитаты из романов В. Скотта приводятся в русском переводе по 20-том- ному собранию сочинений 1960–1965 гг. (М.; Л.: ГИХЛ), случаи разночтения оговариваются особо. Подчеркивания и отчеркивания, сделанные Тургеневым на страницах английского издания, переданы курсивом. Studia Litterarum /2023 том 8, № 1 222 судьбы человека и признания вечного и неиссякаемого обновления жизни. Совсем не случайно в тексте «Дворянского гнезда» появляется и прямое упоминание о романе Скотта: Лиза в несколько дней стала не тою, какою он ее знал: в её движениях, голосе, в самом смехе замечалась тайная, небывалая прежде неровность. Од- нажды она принесла ему книгу, роман Вальтера Скотта, который она сама у него спросила. «Вы прочли эту книгу?» — проговорил он. — «Нет, мне теперь не до книг», — отвечала она [6, т. 6, с. 98]. Знакомясь с другим романом Вальтера Скотта «Сент-Ронанские воды» (1823), Тургенев останавливается не на напряженной и скрытой ото всех жизни Клары Моубрей, а на противостоящих ей нравах обитателей новой гостиницы. Так, он отмечает чертой на полях самодовольное заявле- ние капитана Мак-Терка, одного из членов «комитета» источника, который в глупом воинственном пылу никогда не допускает мысли о мирном разре- шении любого из возможных конфликтов: Возражаю против того, чтобы заявление, под которым будет моя под- пись, еще кем-то обсуждалось, — возразил капитан [4, т. 16, с. 179]. Другая помета Тургенева связана с комическим описанием мистера Уинтерблоссома, важного лица «водяного общества». Писатель отчерки- вает неожиданную просьбу героя в сцене несостоявшейся дуэли, которая раскрывает примитивную потребность знатока искусств в алкоголе, плохо скрытую под видом лечения: Сэр Бинго, разрешите мне прибегнуть к вашей фляжке, я чувствую, что у меня стреляет в колене, — это, верно, от сырой травы [4, т. 16, с. 180]. Авторская насмешка в адрес представителей «водяного общества» Сент-Ронана волновала Тургенева особо, и этот читательский интерес не остался у него совсем без следа. Выделенные им обобщающие характери- стики Вальтера Скотта, наполненные явной иронией, позднее откликнутся в сатирическом изображении светского мира романа «Дым» (1867): Русская литература / И.О. Волков, Э.М. Жилякова 223 Из толпы болтунов и сплетников без конца неслись разные вос- клицания вроде «Боже мой!», «Упаси нас, Господи!», «Подумать только!» и не счесть было охов и ахов, исходивших от барышень-попрыгуней, не пересчи- тать клятв и проклятий, которыми сыпали щеголи в панталонах и лосинах [4, т. 16, с. 183]. В русле своих наблюдений Тургенев закономерно обращается к об- разу лорда Этерингтона, сопоставимого с шекспировскими злодеями. Он не раз отчеркивает его циничные и эгоистические рассуждения, но особенно примечательным ему показалось раздражение молодого лорда, вызванное пренебрежением со стороны Клары Моубрей: А для того, чтобы уничтожить меня окончательно, она выбрала самое подходящее занятие — вяжет чулок! [4, т. 16, с. 439]. Далее возмущенный и обманутый в своих ожиданиях Этерингтон вспоми- нает эпизод из романа Л. Стерна, что Тургенев с удовлетворением художни- ка тоже отмечает: …и это не хорошенький шелковый чулочек, с помощью которого так мило кокетничала Жанетта из Амьена, когда Тристрам Шенди смотрел, как она работает, нет, это вроде мешка из грубой шерсти, предназначенной како- му-нибудь нищему, страдающему плоскостопием, у которого пятки как у слона [4, т. 16, с. 440]. Сосредоточенное внимание Тургенева на единственном романе Скотта из современной жизни более всего занято способностью автора вос- создавать психологию обыкновенного человека во всем многообразии ее проявления. Как было упомянуто выше, ни одной пометы, прямо связанной с изображением мятежной натуры главной героини, в книге нет. Но рус- ский писатель все же сделал исключение: в описании водного потока, через который могла перейти в своем отчаянном бегстве Клара, он подчеркнул лишь одно слово. Важно, что стремительно несущаяся в пропасти река была представлена глазами именно брата девушки: Studia Litterarum /2023 том 8, № 1 224 Убедившись, что Клара приходила сюда в момент, когда волнение и страх, дойдя до отчаяния, заставили ее бежать из отцовского дома, Моубрей бросил быстрый, полный ужаса взгляд с обрыва в глубь пропасти, где бурлил поток [4, т. 16, с. 523]. Смысл выделенного слова говорит о тургеневском понимании силы и значения психологического анализа у Скотта: вся фраза символически за- ключает в себе глубокую драму несчастной Клары — «горе, стыд, смяте- ние — все это сразу обрушилось на несчастную» [4, т. 16, с. 523], и все это толкало ее к возможной (случайной или неизбежной) гибели в объятиях бурлящей стихии. В 1840-е гг., когда на первом плане в направлении русской литера- туры стоял резкий отказ от романтических тенденций в пользу достовер- ности социальной психологии, Тургенев, захваченный идеей своего време- ни, меньше всего интересовался возвышенно-таинственным воссозданием жизни. Но перед его глазами был еще один пример Пушкина, а именно бол- динская повесть «Метель» (1831), где вальтерскоттовский сюжет о ложном венчании вошел в историю Марьи Гавриловны и Бурмина. Одна из задач поэта здесь — это показать счастливый конец как насмешку реальности над «зловещим романтизмом». И через четыре десятилетия, в 1882 г., Тургенев создал повесть «Клара Милич», в которой практически напрямую обратил- ся к роману Скотта. Он воссоздал атмосферу неуправляемого бурлящего потока жизни, доказывая, что «любовь сильнее смерти» [6, т. 10, с. 105]. Судьба Якова Аратова оказывается связанной с любовью Клары Милич, в образе которой Тургенев запечатлел облик английской героини: Незадолго перед тем он прочел роман «Сен-Ронанские воды» (полное собрание сочинений Вальтера Скотта находилось в библиотеке его отца, ко- торый уважал в английском романисте серьезного, чуть не научного писате- ля). Героиня этого романа называется Клара Мобрай. Поэт сороковых годов, Красов, написал на нее стихотворение, оканчивающееся словами: Несчастная Клара! Безумная Клара! Несчастная Клара Мобрай! Аратов знал также это стихотворение… [6, т. 10, с. 79]. Русская литература / И.О. Волков, Э.М. Жилякова 225 Власть вызванных девушкой чувств для Аратова непреодолима. Уже после первого визита к грузинской княжне, где была, как выяснилось позже, и сама Клара, герой уносил «в душе смутное и тяжелое впечатление, сквозь которое, однако, пробивалось нечто ему самому непонятное, но значитель- ное и даже тревожное» [6, т. 10, с. 72]. А затем, как «бурлящий поток, пада- ющий вниз», рассказана история Аратова и Клары. Портрет героини несет на себе функцию психологического анализа — при самой первой встрече ее описание уже таит в себе загадку: Это была девушка лет девятнадцати, высокая, несколько широкопле- чая, но хорошо сложенная. Лицо смуглое, не то еврейского, не то цыганского типа, глаза небольшие, черные, под густыми, почти сросшимися бровями, нос прямой, слегка вздернутый, тонкие губы с красивым, но резким выгибом, громадная черная коса, тяжелая даже на вид, низкий неподвижный, точно ка- менный, лоб, крошечные уши… все лицо задумчивое, почти суровое. Натура страстная, своевольная — и едва ли добрая, едва ли очень умная, но дарови- тая — сказывалась во всем [6, т. 10, с. 75]. И значительно внезапное изменение этого лица при нанесенной оби- де: «…он увидел такое испуганное, такое глубоко опечаленное лицо, с таки- ми светлыми большими слезами на глазах, с таким горестным выражением вокруг раскрытых губ — и так было это лицо прекрасно, что он невольно запнулся и сам почувствовал нечто вроде испуга…» [6, т. 10, с. 75]. Повто- ряющиеся слова «такое» и «так» в психологизированном портрете Клары указывают не только на силу любви, преобразующую судьбу Аратова, но и на понимание Тургеневым философского смысла художественного образа, созданного Вальтером Скоттом. Во время чтения романа «Кенилворт» (1821) Тургенев объектом сво- его внимания избирает двух женских персонажей, во взаимодействии с ко- торыми раскрываются судьбы и характеры центральных героев. Во-первых, это Эми Робсарт, красавица дочь старого девонширского воина, сбежавшая из дома и тайно вышедшая замуж за графа Лестера. Вслед за автором Турге- нев отмечает красоту и гордость этой молодой женщины. Он выделяет, на- пример, прозвучавшее в словах Эми о Тресилиане сознание присущего ему достоинства. Писатель подчеркивает в них одну яркую характеристику — Studia Litterarum /2023 том 8, № 1 226 сравнение с хорьком, которое бы могло унизить благородство свободного мужчины: «Он не станет жить с запятнанным именем, как горностай не за- роется в нору хищного хорька» [4, т. 11, с. 93]. Детали зооморфных метафор вообще становятся одним из объектов писательского наблюдения за обра- зом Эми. Не случайно Тургенев одним штрихом отмечает использованную девушкой параллель с «орлицей в клетке», когда ей приходится защищать свою честь от Варни: Голубые жилки на её прекрасном лбу вздулись от напряжения; шея и щеки были пунцовыми, глаза напоминали глаза орлицы в клетке, мечущие молнии во врагов, которых она не может достать своими когтями [4, т. 11, с. 333]. Обращаясь к фигуре Эми, Тургенев раскрывает ее двуплановость, основанную на соединении черт простонародного и высокого романтиче- ского начал. Например, писатель коротким подчеркиванием выделяет фи- нальную фразу девушки, зовущей на помощь в немедленном вызволении из запертой Варни комнаты: «Фостер, ломайте двери… меня держит здесь предатель! Берите топор и лом» [4, т. 11, с. 333]. Этот упор на плотничьи инструменты — самые простые, но столь необходимые в минуты опасности, соседствует у Тургенева (следующего за авторской логикой) с романтиче- скими моментами проявления нежных чувств. Все так же точечно он через несколько десятков страниц отметил лишь одно слово в описании Эми, си- дящей в башне Кенилворта и пишущей письмо Лестеру: «Вместо печати и шелковой тесьмы, она скрепила письмо прядью своих прекрасных волос, завязав их так называемым узлом верной любви» [4, т. 11, с. 390]. Важно заметить, что образу Эми у Вальтера Скотта по принципу контраста противостоит образ влюбленного в нее Варни, явно отсылающе- го к шекспировскому Яго, — хитрого, вероломного и грубого поверенного Лестера. И подчеркивания Тургенева ясно акцентируют это противопостав- ление. В нескольких местах писатель отмечает вульгарность поведения ге- роя — например, в сценах с алхимиком: Гляди веселей, ты, важная, ученая и унылая обезьяна! [4, т. 11, с. 293] Русская литература / И.О. Волков, Э.М. Жилякова 227 Хуже тебя, отравитель, шарлатан и чародей, который только потому не попал в рабство к дьяволу, что даже тот гнушается таким учеником! [4, т. 11, с. 293] Во-вторых, в поле зрения Тургенева попадает фигура английской ко- ролевы Елизаветы, тоже влюбленной в Лестера. Но, несмотря на неограни- ченную власть, обаяние и мудрость, королева, по авторскому замыслу, про- игрывает в соперничестве обыкновенной женщине. Тургенев прочитывает эту установку Скотта и выделяет на полях слова Лестера, в которых скры- то и дипломатично подразумевается превосходство Эми Робсарт — «более скромной женщины»: Не говорите «нас», государыня <…> речь идет о более скромных жен- щинах. Так мелкие небесные светила могут уклоняться от предназначенного им пути, но кто обвинит в непостоянстве солнце или Елизавету? [4, т. 11, с. 313] Относительно собственно королевы Тургенев оставил очень характерные пометы, очерчивающие ее образ в исторической перспективе. Так, в каче- стве смыслового предварения пышного появления Елизаветы в Кенилворте писатель отчеркивает диалог двух офицеров из свиты Сассекса — романти- чески настроенного Роли и приземленного Бланта: «Теперь они, бесспорно, едут, — сказал Роли. — Тресилиан, этот гул величествен. Мы внимаем ему, как моряки после долгого плавания внима- ют во время ночной вахты шуму прибоя у далекого и неведомого берега». — «Толпа! — откликнулся Блант. — Её гул скорее напоминает мне мычание моих коров на пастбище Уитенс — Эустлау» [4, т. 11, с. 419]. Тургенева, как всегда, интересует восприятие событий представителями «средней» Англии, проявившееся в особом типе используемых ими срав- нений, которые построены на различных основаниях. Интерес к Елизаве- те как к женщине, как к одной из представительниц английского характера в представлении Тургенева последовательно вытесняется важностью вос- создания ее образа в качестве лица вне обыкновенного, исторического зна- Studia Litterarum /2023 том 8, № 1 228 чения. Из всех речей королевы писатель отмечает именно те, что рисуют перед читателем прежде всего монархиню. Так, чертой на полях выделены обращенные к графу Лестеру слова, в которых звучит сознание ею своего августейшего положения и связанных с ним трудностей: Идите, милорд, — сказала королева, — мы понимаем, что наше пребывание здесь неизбежно сопровождается различными неожиданными осложнениями, кото- рые требуют вашего немедленного вмешательства [4, т. 11, с. 498]. Почти следом Тургенев отчеркивает полную достоинства и вооду- шевления фразу Елизаветы о вековом величии Англии, которое сложилось усилиями многих народностей: Так, от древнего брита он (англичанин. — И.В., Э.Ж.) взял его смелый и неукротимый дух свободы; у римлянина — выдержку и отвагу в бою, а также любовь к искусствам и просвещению в мирное время; у сакса — мудрые и спра- ведливые законы, а у рыцарственного норманна — честолюбие, любезность и благородное стремление к славе [4, т. 11, с. 508–509]. Среди помет Тургенева на романах Вальтера Скотта большой интерес представляют те, что связаны с описательной манерой автора. Подробное и детализирование портретирование с живописующим эффектом в тургенев- ском понимании оказалось способом достоверного представления времени и нравов, жизненных обстоятельств, а также объяснения поступков и пове- дения героев, доступности их восприятия современному читателю. Так, в «Кенилворте» русский писатель отмечает театральное пред- ставление с Девой Озера, обращаясь особенно именно к описательным эле- ментам, которые создают яркий фольклорно-поэтический образ: На длинных шелковистых черных волосах красовался венок из искус- ственных цветов омелы, в руках она держала жезл черного дерева, отделанный серебром. Её сопровождали две нимфы в таких же причудливых и фантасти- ческих нарядах. Все было так хорошо рассчитано, что дева Плавучего острова со свои- ми двумя спутницами эффектно причалила к башне Мортимера в тот самый Русская литература / И.О. Волков, Э.М. Жилякова 229 момент, когда к ней подъехала Елизавета. Тут незнакомка в изящно состав- ленной речи объявила, что она знаменитая Дева Озера, прославленная в леген- дах о короле Артуре [4, т. 11, с. 424–425]. Описание королевского праздника Вальтер Скотт заканчивает ссылкой на слова одного из героев, мистера Лейнема, которые Тургенев подчеркнул, отметив в них почти мифологизированное восприятие фейерверка неиску- шенным зрителем: «…таковы были громоподобные выстрелы — длительные, ужасающие и мощные, словно грохотало небо, вздымался океан и содрогалась земля, — что при всей своей смелости я ощутил великий страх» [4, т. 11, с. 426]. В восьмой главе романа «Уэверли» (1814) Тургенев сделал отчерки- вание, уловив один из важнейших законов описаний Скотта. Помета связа- на с обозначенной автором темой страшной бедности и неразвитости шот- ландской деревни. Глава символично открывается изображением проезжей дороги, на которую выскакивала, «подобно обезумевшей сивилле», бди- тельная старуха, чтобы спасти своего питомца, кричавшего во все горло и поддерживаемого хором тявкающих собак, — «эта язва была в ту пору <…> распространена в Шотландии…» [4, т. 1, с. 113]. За этим отрывком следует предложение, финал которого и отметил Тургенев: По мере того как Уэверли ехал дальше, там и сям какой-нибудь ста- рик, согбенный трудом и годами, с глазами, помутневшими от старости и дыма, дрожащей походкой выходил на порог своей хижины, вглядывался в одежду и лошадей незнакомца, а затем присоединился к небольшой кучке соседей у кузнецы, чтобы перебрать все предположения относительно того, откуда мог взяться этот проезжий и куда он направляется [4, т. 1, с. 114]. Эпическая картина бедности, нарисованная с привлечением ярких деталей человеческого облика, перетекает в утверждение инертности су- ществования, но с остатками почти сказочного любопытства. За развити- ем этой темы в романе Тургенев наблюдает очень внимательно. Так, изо- бражая внутренность хижины горца, Скотт использует одну вещественную подробность, на которой останавливается русский писатель: Studia Litterarum /2023 том 8, № 1 230 Единственной мебелью, за исключением корыта для умывания и дере- вянного шкафа, который в Шотландии называют ambry, сильно обветшалого, была большая деревянная кровать, оббитая, как водится, досками со всех сто- рон и открывающаяся раздвижной панелью2 [9, p. 358]. Тургенева интересует обращение английского романиста к живописной культуре и прикладному искусству как к приему описания условий жизни героев. Особый акцент им сделан на авторском привлечении к созданию бытового изображения фламандского и итальянского искусства. Вчитываясь в романе «Кенилворт» в описание комнаты Эми Робсарт, которое Скотт собирает скрупулезностью ее содержания, Тургенев подчер- кивает карандашом слова, несущие след влияния европейской живописи: Она была увешана великолепными гобеленами, изображавшими па- дение Фаэтона. Фландрские ткачи в те времена увлекались классическими сю- жетами. <…> Оно (кресло. — И.В., Э.Ж.) было увенчано балдахином, который был сделан из алого бархата, вышитого мелким жемчугом <…> одеяла, белые, как ягнята, некогда отдавшие своё руно для их изготовлений <…> на туалете стояло превосходное венецианское зеркало в серебряной филигранной раме [4, т. 11, с. 84]. Вероятно, эти детали русский писатель прочитывает, с одной стороны, как знак роскошного быта английского лорда в шекспировскую эпоху, а с дру- гой — как метафору прекрасного облика главной героини, оттеняемой внешним великолепием. Интересно, что одну подробность — «филигранную раму» зерка- ла — Тургенев позже отметит и в другом романе Скотта «Ламмермурская невеста», в том месте, где дано описание парадной комнаты в доме боча- ра Гирдера: «Над столом висело старинное зеркало в филигранной раме…» [4, т. 7, с. 297]. Эту деталь автор окружает другими бытовыми предметами с прямыми отсылками к фламандской живописи, но все они остаются вне тургеневских подчеркиваний. Узорчатое обрамление старинного зеркала Рэвенсвудов в фокусе внимания русского писателя оказывается двойным, 2 Перевод наш. — И.В., Э.Ж. Русская литература / И.О. Волков, Э.М. Жилякова 231 трагикомическим признаком: утрата былого величия знатного рода и аля- поватость вкусов бывших вассалов, неумело пользующихся «благами» ра- зорившихся хозяев. В «Ламмермурской невесте» Тургенев отметил и другие веществен- ные детали, которые выступают способом воссоздания облика старины и характеристики героя. Например, при описании картин замка Рэвенсвуд он подчеркивает в старинном портрете матери лорда Эштона слово “pinners” (род чепчика, передник): «мать — угрюмая, сухая, чопорная старуха в чер- ном чепце и таких же лентах, с молитвенником в руках» [4, т. 7, с. 200]. На первый взгляд это подчеркивание можно объяснить тем, что писатель испытал здесь затруднение в переводе, однако несколько ниже Тургенев продолжает свою рефлексию и снова выделяет именно вещественные де- тали — уже во внешнем виде «хранителя печати», свидетельствующие о его высоком сане и одновременно включенные в авторскую иронию: Несмотря на золотые пуговицы и булаву, с первого взгляда было ясно, что лорд-хранитель находится под каблуком у жены [4, т. 7, с. 200]. Тургенева интересует и то, как в изображении городского простран- ства Скотт воссоздает момент самого движения истории. Таково описание города Эдинбурга в романе «Гай Мэннеринг, или Астролог» (1815), кото- рое становится одним из способов характеристики адвоката Плейделя, ра- зыскиваемого Мэннирингом. В общем описании Эдинбурга, его главной улицы Тургенев подчеркивает два слова: “pyemen” (лотошник) [7, p. 222] и “revelry” (кутёж) [7, p. 222]. Они принадлежат к двум различным сферам: первое относится к бедным продавцам, стремящимся сбыть свои пирожки, а второе — к людям, предающимся разгулу. Но поставленные вместе и в об- щем контексте они создают цельную характеристику одного города периода «конца американской войны» [4, т. 2, с. 299]. В том же месте романа (гл. XXXVI) Тургенев останавливается на описании Мэннеринга («он нырнул в черный проход», его «раздражили звуки») [7, p. 223] в атмосфере городского кабачка, которая складывается из предметов быта: «мучительный лай», «дюжий фермер со спущенными на ногах сапогами», «ведро с разведенной известью», «окно, выходившее на кух- ню» [7, p. 223]. Повседневность становится объяснением и личности адво- Studia Litterarum /2023 том 8, № 1 232 ката Плейдела, в описании которого Тургенев подчеркивает слова “slip off on a Saturday” (скинуть в субботу) и “revel” (пирушка) [7, p. 225]: Плейдел «легко скидывал в субботу вечером свой треххвостый парик и черный каф- тан», чтобы «настроиться на веселый лад. В этот день пиршество началось с четырех часов» [4, т. 2, с. 304]. Умный, образованный адвокат отличался знанием жизни, цепким умом и острословием, почерпнутыми им в обыкно- венной среде, выражением которой он сам и явился. Интерес к вальтерскоттовскому бытописанию дополняется и сопря- гается у Тургенева со вниманием к картинам деревенской природы. Пример такого синтеза восприятия он проявил на страницах «Уэверли», отметив устройство тулли-веоланских парков: От ворот шла не особенно длинная прямая аллея, окаймленная двой- ным рядом каштанов вперемежку с яворами. Деревья были настолько высоки и так широко разрослись, что ветви их нависли сводом над широкой дорогой. По ту сторону этих почтенных ветеранов тянулись параллельно дороге две высокие стены, по-видимому, такой же древности, заросшие плющом, жимо- лостью и другими ползучими растениями [4, т. 1, с. 116–117]. Тургенев прочитывает у Скотта роль пейзажа в качестве непременного участника описания человеческого существования, который, с одной сто- роны, оттеняет «нищету и грязь деревушки» [4, т. 1, с. 117], а с другой — несет в себе лирический смысл, раскрывающий духовную составляющую главного героя. Природные образы, включенные и объятые бытописанием, символически выражают нравственно-философские противоречия, и этот прием изображения Тургенев не раз отметит в тексте «Уэверли». Так, на по- лях он отчеркнет текст при описании «вертепа шотландского разбойника» Доналда Бин Лина: В одном из углублений пещеры для него была приготовлена подстилка из вереска цветочными головками кверху… [4, т. 1, с. 192–193]. [Алиса] поспешила усадить его за завтрак, так усердно ею приготов- ленный, положила на стол несколько букетиков клюквы, собранной на соседнем болоте [4, т. 1, с. 196]. Русская литература / И.О. Волков, Э.М. Жилякова 233 Вереск и букет клюквы — это примеры присутствия живой природы в жиз- ни людей, и они отмечены Тургеневым неслучайно, поскольку разрывают суровость бедной обстановки и вносят, как аромат цветов, поэзию душев- ных отношений. В романе «Антикварий» (1816) русский читатель делает пометы в описании руин близ обители святой Руфи, в его чтении акцент падает на изображение двух разных сфер — архитектуры и природы. Сначала писа- тель подчеркивает обозначения, касающиеся описания памятников дале- кого прошлого: «…стены с уже отделившимися от них воздушными арками контрферсов, увенчанные башенками и отделанные резьбой, придавали зданию изящество и легкость» [4, т. 3, с. 197], а затем — пейзажные детали: «Столь же велик был контраст между ровным зеленым лугом <…> и узки- ми, почти отвесными берегами, частью окаймленными молодым и густым подлеском, частью поросшими лиловым вереском, а частью — на каменной крутизне покрытыми пятнами лишайника» [4, т. 3, с. 197]. В романе «Сент-Ронанские воды» в описании родового замка Моу- бреев Тургенев обращает внимание на примечательную деталь — присут- ствие живой природы в древнем строении, что служит психологическим намеком и сопровождает образ Клары: Все прочие, кто не участвовал в затеваемом спектакле, направлены были налево, в большую, ничем не обставленную столовую, которой давно уже не пользовались, откуда решетчатая стеклянная дверь вела в сад с до- рожками, обсаженными тисом и остролистом… [4, т. 16, с. 280]. Манера обращения Скотта к картинам природы при изображении событий и характеров, способность тонко рисовать ее процессы, чувство- вать ее независимость, прямое включение в повествование как той стихии, которая преобладает и оттеняет главное в человеке, — эта манера была необычайно симпатична и близка русскому писателю. В тургеневском пони- мании природа — независимая стихия, разлитая во всем мире, определяю- щая судьбы людей и являющаяся залогом духовного развития человека, она выражает причастность личности к естественному существованию. Вникая в мастерство вальтерскоттовского живописания, Тургенев не оставляет без внимания и связанную с природой эстетику фантастического, Studia Litterarum /2023 том 8, № 1 234 особенно на тех страницах, где поставлен вопрос о фольклорной (легендар- ной) основе ирреального. В романе «Пират» (1821) писатель отчеркивает текст собственно повествования, а также авторские примечания, где пере- дано содержание древних норвежских легенд, услышанных юным героем от местных жителей. Тургеневу важно было отметить, например, что океан, омывающий шетлендский архипелаг, таил, по уверению рыбаков, в своих глубинах «такие чудеса, которые с презрением отвергаются современными мореплавателями» [4, т. 12, с. 32]. И далее одно из таких чудесных преданий он выделяет чертой на полях: Рыбаки рассказывали и про морского змея: поднимаясь из глубины океана, он вытягивал до самого неба бесконечно длинную шею, покрытую гривой, как у боевого коня, и глядел вниз, словно с вершины мачты, широко открытыми свер- кающими глазами, как будто выбирал себе добычу или жертву [4, т. 12, с. 33]. Тургенев обращает взгляд на мощь народного гения, который в фан- тастических образах объединил явления природы и героев далекого про- шлого. Ногтем писатель отчеркнул подобное проявление коллективного вымысла: …едва заметная груда бесформенных камней на высоком мысе оказы- валась даном — замком могучего в свое время ярла или знаменитого пирата; одиноко вздымавшийся на пустынном болоте серый камень отмечал могилу героя… [4, т. 12, с. 32]. После этого абзаца внизу страницы Вальтер Скотт оформил примечание, в котором привел оду Томаса Грея “Fatal sisters” как пример родства народ- ных представлений и поэтического творчества в стремлении одухотворить грозные явления природы. Тургенев выделил эту ссылку на Грея и подчер- кнул следом строки в самой оде: Священник, который недавно скончался, хорошо помнил, как некото- рые остатки норвежцев еще говорили на острове, называемом Норт-Ронал- дин. Когда Ода Грея, названная «Фатальные сестры», была впервые опублико- вана и достигла отдаленного острова, уважаемый джентльмен современник Русская литература / И.О. Волков, Э.М. Жилякова 235 прочитал ее некоторым старожилам острова как поэму, в которой рассматри- ваются события, применимые к их собственной родине. Они слушали с боль- шим вниманием предварительные стансы3: Now the storm begins to lower, Haste, the loom of Hell prepare. Iron sleet of arrowy shower Hurtles in the darken’d air4 [8, p. 20]. Но в изображении народно-патриархальной культуры у Скотта Тур- генева волновала не только сторона изящного, но и обратная, связанная с нелегкой судьбой носителей суеверий. Русский писатель делает акцент на заблуждениях иного рода в лице светского общества, которое в страхе соб- ственных предрассудков обрушивается гонениями на безобидных нищих предсказателей. В романе «Ламмермурская невеста» Тургенев выделил об- разы «шекспировских ведьм» («встреча Макбета с тремя ведьмами на вере- сковой поляне у Форреса») [4, т. 7, с. 263] — старух, пришедших обмывать тело бедной Люси. Он подчеркнул слова одной из сивилл, в которых не без иронии прозвучала жалоба на свою нелегкую судьбу: Нынче дьявол стал жестокосерднее самого лорда-хранителя печати и других вельмож: а уж у них в груди не сердце, а камни. Вот они считают нас ведьмами, и колют, и режут, и жгут, и ломают нам пальцы в тисках, а сколько ни читай молитву навыворот, хоть десять раз сряду, сатане все равно до нас дела нет [4, т. 7, с. 264]. Развитию гуманного взгляда на проблему суеверий Скотт посвятил специальное исследование: “Letters on Demonology and Witchcraft” («О демо- нологии и колдовстве», 1830), в русле которого движется внимание Тургене- ва. Так, в романе «Антикварий» он отмечает сцены, где идет разоблачение обмана, построенного на ловкой мистификации. Скотт выводит здесь обман- 3 Перевод наш. — И.В., Э.Ж. 4 Гром палящий ударяет! Адский стан у нас в руках; Дождь железный упадает, Брань восстала в облаках [6, с. 65]. Studia Litterarum /2023 том 8, № 1 236 щика-заклинателя немца Дюстерзивеля, который грабит сэра Артура слуха- ми о древних кладах и который, однако, попадается на уловку собственного же изобретения. Читая описание ночного извлечения несуществующего кла- да, Тургенев подчеркивает отдельные слова, собирающие противоречивые впечатления Дюстерзивеля о реальности происходящего. Писатель корот- кими штрихами выстраивает своеобразную градацию его восприятия, когда трезвая оценка увиденного («Все это вздор и обман» [4, т. 3, с. 303]) сменяется нарастающим чувством страшной невероятности: «…отлетевшие души кли- риков <…> оплакивали безлюдье и запустенье, воцарившись в его священных пределах» — «церковная музыка, сопровождавшая торжественную панихи- ду» — «несколько мужчин и женщин, закутанных в длинные траурные пла- щи» — «смутные, колеблющиеся, призрачные очертания» [4, т. 3, с. 304–305]. Организатором потрясшего сознание героя спектакля явился Охилтри — «голубой плащ», нищий шотландский странник, «балагур и насмешник», стремящийся восстановить справедливость. Во Вступлении («От автора») Скотт, говоря об этом «типе шотландского джоки», ссылается на Роберта Бёрнса: Недаром Бёрнс, который испытывал истинное наслаждение, беседуя с такими людьми, с такой мрачной решимостью взирал на будущее, когда, как ему казалось, и он сможет стать членом их странствующего братства… [4, т. 3, с. 11]. Под абзацем о «голубых плащах» и Роберте Бёрнсе Тургенев чернилами провел горизонтальную черту, словно подводя итог рассуждениям Скотта, созвучным его собственной эстетике. Таким образом, пометы Тургенева раскрывают магистральное на- правление исканий художника — постичь природу национального харак- тера, что блистательно сделал Вальтер Скотт в многочисленных образах своих героев. Автора интересовала общая, целостная картина жизни Шот- ландии и Англии, представленная судьбами народа и дворянства. Тургеневу же мир романов Скотта по своему характеру напоминал русскую историю в момент борьбы в ней патриархальности с новым укладом. Опираясь на опыт А.С. Пушкина и Н.В. Гоголя, Тургенев понимал значение просветительского представления английского писателя о чело- Русская литература / И.О. Волков, Э.М. Жилякова веке, соединения комического и трагического в создании основы эпическо- го романа. Объектом художественных наблюдений знаменитого русского читателя явилось мастерство «шотландского чародея» — автора описаний, воссоздающих не только точный колорит времени и обстоятельств, но вы- являющий закон присутствия и необходимости в них природы и искусства как вечных ценностей, объединяющих прошлое с настоящим.