The article covers the issue of Turgenev’s perception of Walter Scott’s literary works, using a hitherto understudied materials from I.S. Turgenev’s personal library. Research attention is focused on the analysis of Turgenev’s multiple notes left on the pages of multi-volume collected works of the English novelist. When reading Walter Scott’s novels in the early 1840s, Turgenev did not show special attention to the romantic characters. Judging by Turgenev’s notes, his interest related to Scott’s art to create the psychology of and Englishman. Without highlighting separate characters among the main ones, Turgenev turns to the characters, who surround them and who allow them to disclose their characters. The notes on Scott’s masterpiece of description are of high importance (epic poverty, details of domestic life, description of urban space). The Russian writer was especially enchanted by Scott’s way to include the landscape description into the description of events and characters, endowing it with the capability to explain the state of a person and symbolically express the contradictions of the spiritual space. A separate group is made with Turgenev’s notes in the description of the fantastic as an intentional or as an organic part of folk image.
Studia Litterarum /2023 том 8, № 1 220 Во время чтения романов Вальтера Скотта в начале 1840-х гг. Тургенев практически не проявил внимания к ярким романтическим героям, хотя прекрасно понимал, что их судьбы образуют главную сюжетную линию. Бо- лее всего писатель был сосредоточен на изображении самой среды, поэтому те немногие пометы, что касаются эстетики романтизма в изображении че- ловека, приобретают в поле его зрения значение исключительное. Но уни- версальный нравственно-философский смысл, заложенный в этих образах, Тургенев для себя все же откроет — уже в период собственного романного творчества. Тургенев прежде всего обращается к трагикомической стороне валь- терскоттовского повествования, составляющей фон для развития основно- го действия. Он выделяет персонажей, которые воплощают на страницах романа типологию шотландского и английского общества. Скотт выбрал их из той же среды, к которой принадлежат и основные герои, но масштаб изображения оказывается шире. Такой способ «периферийного» чтения открывал Тургеневу возможность проникнуть в авторское мастерство ху- дожественного психологизма, который в свою очередь позволил осмыслить вопросы и противоречия времени под углом зрения общечеловеческих проблем. Тургенев, внимательно читая «Ламмермурскую невесту» (1819), на страницах которой им оставлено множество неслучайных карандашных штрихов, однако не отметил знаменитой фразы Рэвенсвуда: «Меня (кур- сив автора. — И.В., Э.Ж.) ни о чем не просите, милорд, — перебил его не- знакомец твердым, властным голосом. — Я — Рэвенсвуд» [4, т. 7, с. 61]. Но много позже она будет использована в романе «Дворянское гнездо» (1859). Русская литература / И.О. Волков, Э.М. Жилякова 221 Важно, что эта формула представления романтического героя была усво- ена А.С. Пушкиным и повторена им в романе «Дубровский»: «Тише, мол- чать, — ответил учитель чистым русским языком, — молчать, или вы про- пали. Я Дубровский» [3, т. 6, с. 277]. Тургенев не мог не заметить ее уже в первой публикации романа 1841 г., но пока он выделил в «Ламмермурской невесте» только прямо связанный с Рэвенсвудом рассказ Калеба о предве- щающем трагический конец пророчестве — гибели последнего представите- ля благородного рода в зыбучих песках Келпи. Косвенно Тургенев делает акцент на мощь предков Рэвенсвуда, ко- торую так остро ощутил пятнадцатилетний Генри Эштон в мрачном облике Эдгара. Писатель отчеркивает на полях реакцию мальчика на появление в доме загадочного гостя, обратиться к которому с вопросом ему помешал внезапный страх: Говорю вам, он точь-в-точь сэр Мэлиз Рэвенсвуд. Можно подумать, что он вышел из рамы, что висит в комнате старого барона, где служанки стирают белье1 [4, т. 7, с. 204]. История Рэвенсвуда во многом повторяется в судьбе Владимира Ду- бровского у Пушкина [2, с. 119–133], и Тургенев, работая над своим вторым романом, в поэтизации образа Лаврецкого опирается, с одной стороны, на традицию Вальтера Скотта, с другой — своего «учителя». Соединяя две эстетические линии, он представляет в «Дворянском гнезде» новый период русской истории, когда сын крепостной крестьянки и дворянина становит- ся носителем лучших черт российского общества. Дважды в уста главного героя писатель вкладывает фразу, формой своей восходящую к названной выше реплике Рэвенсвуда: «Я Лаврецкий». Она прозвучит сначала в эпизоде его встречи с Лизой [6, т. 6, с. 24], а затем в эпилоге, где является новое, уже выросшее поколение дома Калитиных [6, т. 6, с. 155]. История Лаврецкого, взятая, как в тиски, формулой представления Рэвенсвуда и Дубровского, реализовала философскую концепцию Тургенева о сложности, драматизме 1 Здесь и далее цитаты из романов В. Скотта приводятся в русском переводе по 20-том- ному собранию сочинений 1960–1965 гг. (М.; Л.: ГИХЛ), случаи разночтения оговариваются особо. Подчеркивания и отчеркивания, сделанные Тургеневым на страницах английского издания, переданы курсивом. Studia Litterarum /2023 том 8, № 1 222 судьбы человека и признания вечного и неиссякаемого обновления жизни. Совсем не случайно в тексте «Дворянского гнезда» появляется и прямое упоминание о романе Скотта: Лиза в несколько дней стала не тою, какою он ее знал: в её движениях, голосе, в самом смехе замечалась тайная, небывалая прежде неровность. Од- нажды она принесла ему книгу, роман Вальтера Скотта, который она сама у него спросила. «Вы прочли эту книгу?» — проговорил он. — «Нет, мне теперь не до книг», — отвечала она [6, т. 6, с. 98]. Знакомясь с другим романом Вальтера Скотта «Сент-Ронанские воды» (1823), Тургенев останавливается не на напряженной и скрытой ото всех жизни Клары Моубрей, а на противостоящих ей нравах обитателей новой гостиницы. Так, он отмечает чертой на полях самодовольное заявле- ние капитана Мак-Терка, одного из членов «комитета» источника, который в глупом воинственном пылу никогда не допускает мысли о мирном разре- шении любого из возможных конфликтов: Возражаю против того, чтобы заявление, под которым будет моя под- пись, еще кем-то обсуждалось, — возразил капитан [4, т. 16, с. 179]. Другая помета Тургенева связана с комическим описанием мистера Уинтерблоссома, важного лица «водяного общества». Писатель отчерки- вает неожиданную просьбу героя в сцене несостоявшейся дуэли, которая раскрывает примитивную потребность знатока искусств в алкоголе, плохо скрытую под видом лечения: Сэр Бинго, разрешите мне прибегнуть к вашей фляжке, я чувствую, что у меня стреляет в колене, — это, верно, от сырой травы [4, т. 16, с. 180]. Авторская насмешка в адрес представителей «водяного общества» Сент-Ронана волновала Тургенева особо, и этот читательский интерес не остался у него совсем без следа. Выделенные им обобщающие характери- стики Вальтера Скотта, наполненные явной иронией, позднее откликнутся в сатирическом изображении светского мира романа «Дым» (1867): Русская литература / И.О. Волков, Э.М. Жилякова 223 Из толпы болтунов и сплетников без конца неслись разные вос- клицания вроде «Боже мой!», «Упаси нас, Господи!», «Подумать только!» и не счесть было охов и ахов, исходивших от барышень-попрыгуней, не пересчи- тать клятв и проклятий, которыми сыпали щеголи в панталонах и лосинах [4, т. 16, с. 183]. В русле своих наблюдений Тургенев закономерно обращается к об- разу лорда Этерингтона, сопоставимого с шекспировскими злодеями. Он не раз отчеркивает его циничные и эгоистические рассуждения, но особенно примечательным ему показалось раздражение молодого лорда, вызванное пренебрежением со стороны Клары Моубрей: А для того, чтобы уничтожить меня окончательно, она выбрала самое подходящее занятие — вяжет чулок! [4, т. 16, с. 439]. Далее возмущенный и обманутый в своих ожиданиях Этерингтон вспоми- нает эпизод из романа Л. Стерна, что Тургенев с удовлетворением художни- ка тоже отмечает: …и это не хорошенький шелковый чулочек, с помощью которого так мило кокетничала Жанетта из Амьена, когда Тристрам Шенди смотрел, как она работает, нет, это вроде мешка из грубой шерсти, предназначенной како- му-нибудь нищему, страдающему плоскостопием, у которого пятки как у слона [4, т. 16, с. 440]. Сосредоточенное внимание Тургенева на единственном романе Скотта из современной жизни более всего занято способностью автора вос- создавать психологию обыкновенного человека во всем многообразии ее проявления. Как было упомянуто выше, ни одной пометы, прямо связанной с изображением мятежной натуры главной героини, в книге нет. Но рус- ский писатель все же сделал исключение: в описании водного потока, через который могла перейти в своем отчаянном бегстве Клара, он подчеркнул лишь одно слово. Важно, что стремительно несущаяся в пропасти река была представлена глазами именно брата девушки: Studia Litterarum /2023 том 8, № 1 224 Убедившись, что Клара приходила сюда в момент, когда волнение и страх, дойдя до отчаяния, заставили ее бежать из отцовского дома, Моубрей бросил быстрый, полный ужаса взгляд с обрыва в глубь пропасти, где бурлил поток [4, т. 16, с. 523]. Смысл выделенного слова говорит о тургеневском понимании силы и значения психологического анализа у Скотта: вся фраза символически за- ключает в себе глубокую драму несчастной Клары — «горе, стыд, смяте- ние — все это сразу обрушилось на несчастную» [4, т. 16, с. 523], и все это толкало ее к возможной (случайной или неизбежной) гибели в объятиях бурлящей стихии. В 1840-е гг., когда на первом плане в направлении русской литера- туры стоял резкий отказ от романтических тенденций в пользу достовер- ности социальной психологии, Тургенев, захваченный идеей своего време- ни, меньше всего интересовался возвышенно-таинственным воссозданием жизни. Но перед его глазами был еще один пример Пушкина, а именно бол- динская повесть «Метель» (1831), где вальтерскоттовский сюжет о ложном венчании вошел в историю Марьи Гавриловны и Бурмина. Одна из задач поэта здесь — это показать счастливый конец как насмешку реальности над «зловещим романтизмом». И через четыре десятилетия, в 1882 г., Тургенев создал повесть «Клара Милич», в которой практически напрямую обратил- ся к роману Скотта. Он воссоздал атмосферу неуправляемого бурлящего потока жизни, доказывая, что «любовь сильнее смерти» [6, т. 10, с. 105]. Судьба Якова Аратова оказывается связанной с любовью Клары Милич, в образе которой Тургенев запечатлел облик английской героини: Незадолго перед тем он прочел роман «Сен-Ронанские воды» (полное собрание сочинений Вальтера Скотта находилось в библиотеке его отца, ко- торый уважал в английском романисте серьезного, чуть не научного писате- ля). Героиня этого романа называется Клара Мобрай. Поэт сороковых годов, Красов, написал на нее стихотворение, оканчивающееся словами: Несчастная Клара! Безумная Клара! Несчастная Клара Мобрай! Аратов знал также это стихотворение… [6, т. 10, с. 79]. Русская литература / И.О. Волков, Э.М. Жилякова 225 Власть вызванных девушкой чувств для Аратова непреодолима. Уже после первого визита к грузинской княжне, где была, как выяснилось позже, и сама Клара, герой уносил «в душе смутное и тяжелое впечатление, сквозь которое, однако, пробивалось нечто ему самому непонятное, но значитель- ное и даже тревожное» [6, т. 10, с. 72]. А затем, как «бурлящий поток, пада- ющий вниз», рассказана история Аратова и Клары. Портрет героини несет на себе функцию психологического анализа — при самой первой встрече ее описание уже таит в себе загадку: Это была девушка лет девятнадцати, высокая, несколько широкопле- чая, но хорошо сложенная. Лицо смуглое, не то еврейского, не то цыганского типа, глаза небольшие, черные, под густыми, почти сросшимися бровями, нос прямой, слегка вздернутый, тонкие губы с красивым, но резким выгибом, громадная черная коса, тяжелая даже на вид, низкий неподвижный, точно ка- менный, лоб, крошечные уши… все лицо задумчивое, почти суровое. Натура страстная, своевольная — и едва ли добрая, едва ли очень умная, но дарови- тая — сказывалась во всем [6, т. 10, с. 75]. И значительно внезапное изменение этого лица при нанесенной оби- де: «…он увидел такое испуганное, такое глубоко опечаленное лицо, с таки- ми светлыми большими слезами на глазах, с таким горестным выражением вокруг раскрытых губ — и так было это лицо прекрасно, что он невольно запнулся и сам почувствовал нечто вроде испуга…» [6, т. 10, с. 75]. Повто- ряющиеся слова «такое» и «так» в психологизированном портрете Клары указывают не только на силу любви, преобразующую судьбу Аратова, но и на понимание Тургеневым философского смысла художественного образа, созданного Вальтером Скоттом. Во время чтения романа «Кенилворт» (1821) Тургенев объектом сво- его внимания избирает двух женских персонажей, во взаимодействии с ко- торыми раскрываются судьбы и характеры центральных героев. Во-первых, это Эми Робсарт, красавица дочь старого девонширского воина, сбежавшая из дома и тайно вышедшая замуж за графа Лестера. Вслед за автором Турге- нев отмечает красоту и гордость этой молодой женщины. Он выделяет, на- пример, прозвучавшее в словах Эми о Тресилиане сознание присущего ему достоинства. Писатель подчеркивает в них одну яркую характеристику — Studia Litterarum /2023 том 8, № 1 226 сравнение с хорьком, которое бы могло унизить благородство свободного мужчины: «Он не станет жить с запятнанным именем, как горностай не за- роется в нору хищного хорька» [4, т. 11, с. 93]. Детали зооморфных метафор вообще становятся одним из объектов писательского наблюдения за обра- зом Эми. Не случайно Тургенев одним штрихом отмечает использованную девушкой параллель с «орлицей в клетке», когда ей приходится защищать свою честь от Варни: Голубые жилки на её прекрасном лбу вздулись от напряжения; шея и щеки были пунцовыми, глаза напоминали глаза орлицы в клетке, мечущие молнии во врагов, которых она не может достать своими когтями [4, т. 11, с. 333]. Обращаясь к фигуре Эми, Тургенев раскрывает ее двуплановость, основанную на соединении черт простонародного и высокого романтиче- ского начал. Например, писатель коротким подчеркиванием выделяет фи- нальную фразу девушки, зовущей на помощь в немедленном вызволении из запертой Варни комнаты: «Фостер, ломайте двери… меня держит здесь предатель! Берите топор и лом» [4, т. 11, с. 333]. Этот упор на плотничьи инструменты — самые простые, но столь необходимые в минуты опасности, соседствует у Тургенева (следующего за авторской логикой) с романтиче- скими моментами проявления нежных чувств. Все так же точечно он через несколько десятков страниц отметил лишь одно слово в описании Эми, си- дящей в башне Кенилворта и пишущей письмо Лестеру: «Вместо печати и шелковой тесьмы, она скрепила письмо прядью своих прекрасных волос, завязав их так называемым узлом верной любви» [4, т. 11, с. 390]. Важно заметить, что образу Эми у Вальтера Скотта по принципу контраста противостоит образ влюбленного в нее Варни, явно отсылающе- го к шекспировскому Яго, — хитрого, вероломного и грубого поверенного Лестера. И подчеркивания Тургенева ясно акцентируют это противопостав- ление. В нескольких местах писатель отмечает вульгарность поведения ге- роя — например, в сценах с алхимиком: Гляди веселей, ты, важная, ученая и унылая обезьяна! [4, т. 11, с. 293] Русская литература / И.О. Волков, Э.М. Жилякова 227 Хуже тебя, отравитель, шарлатан и чародей, который только потому не попал в рабство к дьяволу, что даже тот гнушается таким учеником! [4, т. 11, с. 293] Во-вторых, в поле зрения Тургенева попадает фигура английской ко- ролевы Елизаветы, тоже влюбленной в Лестера. Но, несмотря на неограни- ченную власть, обаяние и мудрость, королева, по авторскому замыслу, про- игрывает в соперничестве обыкновенной женщине. Тургенев прочитывает эту установку Скотта и выделяет на полях слова Лестера, в которых скры- то и дипломатично подразумевается превосходство Эми Робсарт — «более скромной женщины»: Не говорите «нас», государыня <…> речь идет о более скромных жен- щинах. Так мелкие небесные светила могут уклоняться от предназначенного им пути, но кто обвинит в непостоянстве солнце или Елизавету? [4, т. 11, с. 313] Относительно собственно королевы Тургенев оставил очень характерные пометы, очерчивающие ее образ в исторической перспективе. Так, в каче- стве смыслового предварения пышного появления Елизаветы в Кенилворте писатель отчеркивает диалог двух офицеров из свиты Сассекса — романти- чески настроенного Роли и приземленного Бланта: «Теперь они, бесспорно, едут, — сказал Роли. — Тресилиан, этот гул величествен. Мы внимаем ему, как моряки после долгого плавания внима- ют во время ночной вахты шуму прибоя у далекого и неведомого берега». — «Толпа! — откликнулся Блант. — Её гул скорее напоминает мне мычание моих коров на пастбище Уитенс — Эустлау» [4, т. 11, с. 419]. Тургенева, как всегда, интересует восприятие событий представителями «средней» Англии, проявившееся в особом типе используемых ими срав- нений, которые построены на различных основаниях. Интерес к Елизаве- те как к женщине, как к одной из представительниц английского характера в представлении Тургенева последовательно вытесняется важностью вос- создания ее образа в качестве лица вне обыкновенного, исторического зна- Studia Litterarum /2023 том 8, № 1 228 чения. Из всех речей королевы писатель отмечает именно те, что рисуют перед читателем прежде всего монархиню. Так, чертой на полях выделены обращенные к графу Лестеру слова, в которых звучит сознание ею своего августейшего положения и связанных с ним трудностей: Идите, милорд, — сказала королева, — мы понимаем, что наше пребывание здесь неизбежно сопровождается различными неожиданными осложнениями, кото- рые требуют вашего немедленного вмешательства [4, т. 11, с. 498]. Почти следом Тургенев отчеркивает полную достоинства и вооду- шевления фразу Елизаветы о вековом величии Англии, которое сложилось усилиями многих народностей: Так, от древнего брита он (англичанин. — И.В., Э.Ж.) взял его смелый и неукротимый дух свободы; у римлянина — выдержку и отвагу в бою, а также любовь к искусствам и просвещению в мирное время; у сакса — мудрые и спра- ведливые законы, а у рыцарственного норманна — честолюбие, любезность и благородное стремление к славе [4, т. 11, с. 508–509]. Среди помет Тургенева на романах Вальтера Скотта большой интерес представляют те, что связаны с описательной манерой автора. Подробное и детализирование портретирование с живописующим эффектом в тургенев- ском понимании оказалось способом достоверного представления времени и нравов, жизненных обстоятельств, а также объяснения поступков и пове- дения героев, доступности их восприятия современному читателю. Так, в «Кенилворте» русский писатель отмечает театральное пред- ставление с Девой Озера, обращаясь особенно именно к описательным эле- ментам, которые создают яркий фольклорно-поэтический образ: На длинных шелковистых черных волосах красовался венок из искус- ственных цветов омелы, в руках она держала жезл черного дерева, отделанный серебром. Её сопровождали две нимфы в таких же причудливых и фантасти- ческих нарядах. Все было так хорошо рассчитано, что дева Плавучего острова со свои- ми двумя спутницами эффектно причалила к башне Мортимера в тот самый Русская литература / И.О. Волков, Э.М. Жилякова 229 момент, когда к ней подъехала Елизавета. Тут незнакомка в изящно состав- ленной речи объявила, что она знаменитая Дева Озера, прославленная в леген- дах о короле Артуре [4, т. 11, с. 424–425]. Описание королевского праздника Вальтер Скотт заканчивает ссылкой на слова одного из героев, мистера Лейнема, которые Тургенев подчеркнул, отметив в них почти мифологизированное восприятие фейерверка неиску- шенным зрителем: «…таковы были громоподобные выстрелы — длительные, ужасающие и мощные, словно грохотало небо, вздымался океан и содрогалась земля, — что при всей своей смелости я ощутил великий страх» [4, т. 11, с. 426]. В восьмой главе романа «Уэверли» (1814) Тургенев сделал отчерки- вание, уловив один из важнейших законов описаний Скотта. Помета связа- на с обозначенной автором темой страшной бедности и неразвитости шот- ландской деревни. Глава символично открывается изображением проезжей дороги, на которую выскакивала, «подобно обезумевшей сивилле», бди- тельная старуха, чтобы спасти своего питомца, кричавшего во все горло и поддерживаемого хором тявкающих собак, — «эта язва была в ту пору <…> распространена в Шотландии…» [4, т. 1, с. 113]. За этим отрывком следует предложение, финал которого и отметил Тургенев: По мере того как Уэверли ехал дальше, там и сям какой-нибудь ста- рик, согбенный трудом и годами, с глазами, помутневшими от старости и дыма, дрожащей походкой выходил на порог своей хижины, вглядывался в одежду и лошадей незнакомца, а затем присоединился к небольшой кучке соседей у кузнецы, чтобы перебрать все предположения относительно того, откуда мог взяться этот проезжий и куда он направляется [4, т. 1, с. 114]. Эпическая картина бедности, нарисованная с привлечением ярких деталей человеческого облика, перетекает в утверждение инертности су- ществования, но с остатками почти сказочного любопытства. За развити- ем этой темы в романе Тургенев наблюдает очень внимательно. Так, изо- бражая внутренность хижины горца, Скотт использует одну вещественную подробность, на которой останавливается русский писатель: Studia Litterarum /2023 том 8, № 1 230 Единственной мебелью, за исключением корыта для умывания и дере- вянного шкафа, который в Шотландии называют ambry, сильно обветшалого, была большая деревянная кровать, оббитая, как водится, досками со всех сто- рон и открывающаяся раздвижной панелью2 [9, p. 358]. Тургенева интересует обращение английского романиста к живописной культуре и прикладному искусству как к приему описания условий жизни героев. Особый акцент им сделан на авторском привлечении к созданию бытового изображения фламандского и итальянского искусства. Вчитываясь в романе «Кенилворт» в описание комнаты Эми Робсарт, которое Скотт собирает скрупулезностью ее содержания, Тургенев подчер- кивает карандашом слова, несущие след влияния европейской живописи: Она была увешана великолепными гобеленами, изображавшими па- дение Фаэтона. Фландрские ткачи в те времена увлекались классическими сю- жетами. <…> Оно (кресло. — И.В., Э.Ж.) было увенчано балдахином, который был сделан из алого бархата, вышитого мелким жемчугом <…> одеяла, белые, как ягнята, некогда отдавшие своё руно для их изготовлений <…> на туалете стояло превосходное венецианское зеркало в серебряной филигранной раме [4, т. 11, с. 84]. Вероятно, эти детали русский писатель прочитывает, с одной стороны, как знак роскошного быта английского лорда в шекспировскую эпоху, а с дру- гой — как метафору прекрасного облика главной героини, оттеняемой внешним великолепием. Интересно, что одну подробность — «филигранную раму» зерка- ла — Тургенев позже отметит и в другом романе Скотта «Ламмермурская невеста», в том месте, где дано описание парадной комнаты в доме боча- ра Гирдера: «Над столом висело старинное зеркало в филигранной раме…» [4, т. 7, с. 297]. Эту деталь автор окружает другими бытовыми предметами с прямыми отсылками к фламандской живописи, но все они остаются вне тургеневских подчеркиваний. Узорчатое обрамление старинного зеркала Рэвенсвудов в фокусе внимания русского писателя оказывается двойным, 2 Перевод наш. — И.В., Э.Ж. Русская литература / И.О. Волков, Э.М. Жилякова 231 трагикомическим признаком: утрата былого величия знатного рода и аля- поватость вкусов бывших вассалов, неумело пользующихся «благами» ра- зорившихся хозяев. В «Ламмермурской невесте» Тургенев отметил и другие веществен- ные детали, которые выступают способом воссоздания облика старины и характеристики героя. Например, при описании картин замка Рэвенсвуд он подчеркивает в старинном портрете матери лорда Эштона слово “pinners” (род чепчика, передник): «мать — угрюмая, сухая, чопорная старуха в чер- ном чепце и таких же лентах, с молитвенником в руках» [4, т. 7, с. 200]. На первый взгляд это подчеркивание можно объяснить тем, что писатель испытал здесь затруднение в переводе, однако несколько ниже Тургенев продолжает свою рефлексию и снова выделяет именно вещественные де- тали — уже во внешнем виде «хранителя печати», свидетельствующие о его высоком сане и одновременно включенные в авторскую иронию: Несмотря на золотые пуговицы и булаву, с первого взгляда было ясно, что лорд-хранитель находится под каблуком у жены [4, т. 7, с. 200]. Тургенева интересует и то, как в изображении городского простран- ства Скотт воссоздает момент самого движения истории. Таково описание города Эдинбурга в романе «Гай Мэннеринг, или Астролог» (1815), кото- рое становится одним из способов характеристики адвоката Плейделя, ра- зыскиваемого Мэннирингом. В общем описании Эдинбурга, его главной улицы Тургенев подчеркивает два слова: “pyemen” (лотошник) [7, p. 222] и “revelry” (кутёж) [7, p. 222]. Они принадлежат к двум различным сферам: первое относится к бедным продавцам, стремящимся сбыть свои пирожки, а второе — к людям, предающимся разгулу. Но поставленные вместе и в об- щем контексте они создают цельную характеристику одного города периода «конца американской войны» [4, т. 2, с. 299]. В том же месте романа (гл. XXXVI) Тургенев останавливается на описании Мэннеринга («он нырнул в черный проход», его «раздражили звуки») [7, p. 223] в атмосфере городского кабачка, которая складывается из предметов быта: «мучительный лай», «дюжий фермер со спущенными на ногах сапогами», «ведро с разведенной известью», «окно, выходившее на кух- ню» [7, p. 223]. Повседневность становится объяснением и личности адво- Studia Litterarum /2023 том 8, № 1 232 ката Плейдела, в описании которого Тургенев подчеркивает слова “slip off on a Saturday” (скинуть в субботу) и “revel” (пирушка) [7, p. 225]: Плейдел «легко скидывал в субботу вечером свой треххвостый парик и черный каф- тан», чтобы «настроиться на веселый лад. В этот день пиршество началось с четырех часов» [4, т. 2, с. 304]. Умный, образованный адвокат отличался знанием жизни, цепким умом и острословием, почерпнутыми им в обыкно- венной среде, выражением которой он сам и явился. Интерес к вальтерскоттовскому бытописанию дополняется и сопря- гается у Тургенева со вниманием к картинам деревенской природы. Пример такого синтеза восприятия он проявил на страницах «Уэверли», отметив устройство тулли-веоланских парков: От ворот шла не особенно длинная прямая аллея, окаймленная двой- ным рядом каштанов вперемежку с яворами. Деревья были настолько высоки и так широко разрослись, что ветви их нависли сводом над широкой дорогой. По ту сторону этих почтенных ветеранов тянулись параллельно дороге две высокие стены, по-видимому, такой же древности, заросшие плющом, жимо- лостью и другими ползучими растениями [4, т. 1, с. 116–117]. Тургенев прочитывает у Скотта роль пейзажа в качестве непременного участника описания человеческого существования, который, с одной сто- роны, оттеняет «нищету и грязь деревушки» [4, т. 1, с. 117], а с другой — несет в себе лирический смысл, раскрывающий духовную составляющую главного героя. Природные образы, включенные и объятые бытописанием, символически выражают нравственно-философские противоречия, и этот прием изображения Тургенев не раз отметит в тексте «Уэверли». Так, на по- лях он отчеркнет текст при описании «вертепа шотландского разбойника» Доналда Бин Лина: В одном из углублений пещеры для него была приготовлена подстилка из вереска цветочными головками кверху… [4, т. 1, с. 192–193]. [Алиса] поспешила усадить его за завтрак, так усердно ею приготов- ленный, положила на стол несколько букетиков клюквы, собранной на соседнем болоте [4, т. 1, с. 196]. Русская литература / И.О. Волков, Э.М. Жилякова 233 Вереск и букет клюквы — это примеры присутствия живой природы в жиз- ни людей, и они отмечены Тургеневым неслучайно, поскольку разрывают суровость бедной обстановки и вносят, как аромат цветов, поэзию душев- ных отношений. В романе «Антикварий» (1816) русский читатель делает пометы в описании руин близ обители святой Руфи, в его чтении акцент падает на изображение двух разных сфер — архитектуры и природы. Сначала писа- тель подчеркивает обозначения, касающиеся описания памятников дале- кого прошлого: «…стены с уже отделившимися от них воздушными арками контрферсов, увенчанные башенками и отделанные резьбой, придавали зданию изящество и легкость» [4, т. 3, с. 197], а затем — пейзажные детали: «Столь же велик был контраст между ровным зеленым лугом <…> и узки- ми, почти отвесными берегами, частью окаймленными молодым и густым подлеском, частью поросшими лиловым вереском, а частью — на каменной крутизне покрытыми пятнами лишайника» [4, т. 3, с. 197]. В романе «Сент-Ронанские воды» в описании родового замка Моу- бреев Тургенев обращает внимание на примечательную деталь — присут- ствие живой природы в древнем строении, что служит психологическим намеком и сопровождает образ Клары: Все прочие, кто не участвовал в затеваемом спектакле, направлены были налево, в большую, ничем не обставленную столовую, которой давно уже не пользовались, откуда решетчатая стеклянная дверь вела в сад с до- рожками, обсаженными тисом и остролистом… [4, т. 16, с. 280]. Манера обращения Скотта к картинам природы при изображении событий и характеров, способность тонко рисовать ее процессы, чувство- вать ее независимость, прямое включение в повествование как той стихии, которая преобладает и оттеняет главное в человеке, — эта манера была необычайно симпатична и близка русскому писателю. В тургеневском пони- мании природа — независимая стихия, разлитая во всем мире, определяю- щая судьбы людей и являющаяся залогом духовного развития человека, она выражает причастность личности к естественному существованию. Вникая в мастерство вальтерскоттовского живописания, Тургенев не оставляет без внимания и связанную с природой эстетику фантастического, Studia Litterarum /2023 том 8, № 1 234 особенно на тех страницах, где поставлен вопрос о фольклорной (легендар- ной) основе ирреального. В романе «Пират» (1821) писатель отчеркивает текст собственно повествования, а также авторские примечания, где пере- дано содержание древних норвежских легенд, услышанных юным героем от местных жителей. Тургеневу важно было отметить, например, что океан, омывающий шетлендский архипелаг, таил, по уверению рыбаков, в своих глубинах «такие чудеса, которые с презрением отвергаются современными мореплавателями» [4, т. 12, с. 32]. И далее одно из таких чудесных преданий он выделяет чертой на полях: Рыбаки рассказывали и про морского змея: поднимаясь из глубины океана, он вытягивал до самого неба бесконечно длинную шею, покрытую гривой, как у боевого коня, и глядел вниз, словно с вершины мачты, широко открытыми свер- кающими глазами, как будто выбирал себе добычу или жертву [4, т. 12, с. 33]. Тургенев обращает взгляд на мощь народного гения, который в фан- тастических образах объединил явления природы и героев далекого про- шлого. Ногтем писатель отчеркнул подобное проявление коллективного вымысла: …едва заметная груда бесформенных камней на высоком мысе оказы- валась даном — замком могучего в свое время ярла или знаменитого пирата; одиноко вздымавшийся на пустынном болоте серый камень отмечал могилу героя… [4, т. 12, с. 32]. После этого абзаца внизу страницы Вальтер Скотт оформил примечание, в котором привел оду Томаса Грея “Fatal sisters” как пример родства народ- ных представлений и поэтического творчества в стремлении одухотворить грозные явления природы. Тургенев выделил эту ссылку на Грея и подчер- кнул следом строки в самой оде: Священник, который недавно скончался, хорошо помнил, как некото- рые остатки норвежцев еще говорили на острове, называемом Норт-Ронал- дин. Когда Ода Грея, названная «Фатальные сестры», была впервые опублико- вана и достигла отдаленного острова, уважаемый джентльмен современник Русская литература / И.О. Волков, Э.М. Жилякова 235 прочитал ее некоторым старожилам острова как поэму, в которой рассматри- ваются события, применимые к их собственной родине. Они слушали с боль- шим вниманием предварительные стансы3: Now the storm begins to lower, Haste, the loom of Hell prepare. Iron sleet of arrowy shower Hurtles in the darken’d air4 [8, p. 20]. Но в изображении народно-патриархальной культуры у Скотта Тур- генева волновала не только сторона изящного, но и обратная, связанная с нелегкой судьбой носителей суеверий. Русский писатель делает акцент на заблуждениях иного рода в лице светского общества, которое в страхе соб- ственных предрассудков обрушивается гонениями на безобидных нищих предсказателей. В романе «Ламмермурская невеста» Тургенев выделил об- разы «шекспировских ведьм» («встреча Макбета с тремя ведьмами на вере- сковой поляне у Форреса») [4, т. 7, с. 263] — старух, пришедших обмывать тело бедной Люси. Он подчеркнул слова одной из сивилл, в которых не без иронии прозвучала жалоба на свою нелегкую судьбу: Нынче дьявол стал жестокосерднее самого лорда-хранителя печати и других вельмож: а уж у них в груди не сердце, а камни. Вот они считают нас ведьмами, и колют, и режут, и жгут, и ломают нам пальцы в тисках, а сколько ни читай молитву навыворот, хоть десять раз сряду, сатане все равно до нас дела нет [4, т. 7, с. 264]. Развитию гуманного взгляда на проблему суеверий Скотт посвятил специальное исследование: “Letters on Demonology and Witchcraft” («О демо- нологии и колдовстве», 1830), в русле которого движется внимание Тургене- ва. Так, в романе «Антикварий» он отмечает сцены, где идет разоблачение обмана, построенного на ловкой мистификации. Скотт выводит здесь обман- 3 Перевод наш. — И.В., Э.Ж. 4 Гром палящий ударяет! Адский стан у нас в руках; Дождь железный упадает, Брань восстала в облаках [6, с. 65]. Studia Litterarum /2023 том 8, № 1 236 щика-заклинателя немца Дюстерзивеля, который грабит сэра Артура слуха- ми о древних кладах и который, однако, попадается на уловку собственного же изобретения. Читая описание ночного извлечения несуществующего кла- да, Тургенев подчеркивает отдельные слова, собирающие противоречивые впечатления Дюстерзивеля о реальности происходящего. Писатель корот- кими штрихами выстраивает своеобразную градацию его восприятия, когда трезвая оценка увиденного («Все это вздор и обман» [4, т. 3, с. 303]) сменяется нарастающим чувством страшной невероятности: «…отлетевшие души кли- риков <…> оплакивали безлюдье и запустенье, воцарившись в его священных пределах» — «церковная музыка, сопровождавшая торжественную панихи- ду» — «несколько мужчин и женщин, закутанных в длинные траурные пла- щи» — «смутные, колеблющиеся, призрачные очертания» [4, т. 3, с. 304–305]. Организатором потрясшего сознание героя спектакля явился Охилтри — «голубой плащ», нищий шотландский странник, «балагур и насмешник», стремящийся восстановить справедливость. Во Вступлении («От автора») Скотт, говоря об этом «типе шотландского джоки», ссылается на Роберта Бёрнса: Недаром Бёрнс, который испытывал истинное наслаждение, беседуя с такими людьми, с такой мрачной решимостью взирал на будущее, когда, как ему казалось, и он сможет стать членом их странствующего братства… [4, т. 3, с. 11]. Под абзацем о «голубых плащах» и Роберте Бёрнсе Тургенев чернилами провел горизонтальную черту, словно подводя итог рассуждениям Скотта, созвучным его собственной эстетике. Таким образом, пометы Тургенева раскрывают магистральное на- правление исканий художника — постичь природу национального харак- тера, что блистательно сделал Вальтер Скотт в многочисленных образах своих героев. Автора интересовала общая, целостная картина жизни Шот- ландии и Англии, представленная судьбами народа и дворянства. Тургеневу же мир романов Скотта по своему характеру напоминал русскую историю в момент борьбы в ней патриархальности с новым укладом. Опираясь на опыт А.С. Пушкина и Н.В. Гоголя, Тургенев понимал значение просветительского представления английского писателя о чело- Русская литература / И.О. Волков, Э.М. Жилякова веке, соединения комического и трагического в создании основы эпическо- го романа. Объектом художественных наблюдений знаменитого русского читателя явилось мастерство «шотландского чародея» — автора описаний, воссоздающих не только точный колорит времени и обстоятельств, но вы- являющий закон присутствия и необходимости в них природы и искусства как вечных ценностей, объединяющих прошлое с настоящим.
1 Gutman, D.S. “Turgenev i Val’ter Skott” [“Turgenev and Walter Scott”]. O traditsiiakh i novatorstve v literature. Mezhvuzovskii nauchnyi sbornik [About Tradition and Innovation in Literature. Interuniversity Scientific Collection]. Ufa, [S. n.], 1976, pp. 83–93. (In Russ.)
2 Zhiliakova, E.M. Shotlandskie stranitsy. Ekho Val’tera Skotta v russkoi literature XIX veka [Scottish Pages. Echo of Walter Scott in Russian Literature of the 19th Century]. Tomsk, Tomsk State University Publ., 2014. 290 p. (In Russ.)