Studia Litterarum

Монография, выпущенная под редакцией двух ведущих специалистов по изучению эпической словесности, продолжает и существенно развивает традицию, заложенную в отечественной филологии более сорока лет назад книгой «Памятники книжного эпоса. Стиль и типологические особенно- сти» [5]. В одиннадцати ее главах обстоятельно описаны в свете последних достижений науки эпические памятники — от древнейшего (II тыс. до н.э.) шумеро-аккадского эпоса о Гильгамеше и поэм Гомера до русских «гисто- рий» о богатырях, зафиксированных письменно в XVII столетии и исполня- ющихся сказителями Севера до сих пор. Согласно определению, данному во вступительной статье С.Ю. Неклюдовым и Н.В. Петровым, «книжным эпосом… в фольклористи- ке и литературоведении обычно называют тексты древней и средневеко- вой словесности, которые, как предполагается, непосредственно отражают устные эпические традиции, но затем получают окончательную обработку уже в ходе их литературной фиксации» [4, c. 12]. Понятие «книжный эпос» (приблизительными аналогами которого в мировой науке служат термины literary (или written) epic, transitive text, oral-derived text), обнимающее собой около двух десятков памятников, не является жанровым обозначением: как уточняет в другой своей статье С.Ю. Неклюдов, оно «обретает значимость только в той ситуации, когда появляется потребность отделить… эпические произведения, сохраненные лишь литературной традицией, от памятников “живого” эпоса, бытующих исключительно в устной словесности» [2, c. 16]. Отметим также, что границы этого — отчасти условного и «рабочего» — по- нятия очерчены достаточно строго: если монография 1978 г., посвященная данной теме, включала статью М.Л. Гаспарова и Е.Г. Рузиной о Вергилии, то Рецензии / И.К. Стаф 481 в рецензируемой книге вергилиевский эпос отнесен к авторским произведе- ниям (в статье И.В. Ершовой о романском эпосе), поскольку определяющей чертой книжного эпоса служит выраженная связь письменных памятников с фольклором, т. е. с принципами устного создания и исполнения произве- дений. Связь эта может проявляться многими способами. Это и существен- ные различия в рукописях, обусловленные записью различных устных вариантов одного и того же сюжета, и особенности письменного текста, рассчитанного на устное исполнение (к примеру, группировка слов без пробелов в соответствии с метрическими характеристиками произведения; см.: [7]), и, наконец, главная черта эпической повествовательной техники, согласно знаменитой теории М. Пэрри и А. Лорда, — наличие в тексте зна- чительного процента формул, т. е. соответствующих эпическому размеру фразеологических «блоков», каждый из которых используется в одних и тех же метрических позициях. При этом, как справедливо указывают соста- вители монографии, речь идет о взаимосвязи письма и устного слова, далеко не всегда предполагающей генетическую зависимость первого от второго. «Главная проблема <…> заключается в том, какие сюжеты отбирают и уст- ная и письменная традиции, каким образом устная традиция берет сюже- ты из письменной, как письменная традиция работает с устными текстами, каждый раз добавляя и достраивая сюжет. В любой культуре, в которой су- ществует относительно развитая грамотность, затрагивающая относитель- но демократические слои, эпос и фольклор всегда будут взаимодействовать с книжностью» [4, с. 13]. Действительно, проблема соотношения устного и письменного бы- тования эпических текстов, их связи с фольклором далеко не проста и оста- ется дискуссионной. В ряде случаев у нас вообще отсутствуют сведения об устном распространении эпоса. Если, например, «Рамаяна» и «Махабха- рата» складывались на протяжении веков (примерно с IV в. до н.э. до III– IV вв. н.э.) в устной форме и факт устного исполнения отражен в самом их тексте, а записаны были «на поздней стадии бытования, когда обе поэмы достигли колоссального объема» [4, с. 119], то об устной ипостаси эпоса о Гильгамеше нам ничего не известно. Как пишет в своей статье Н.Г. Ру- дик, «мы знаем, что он использовался при обучении, что таблички с Эпо- сом держали во многих частных библиотеках <…>. Но что делали с этим Studia Litterarum /2021 том 6, № 2 482 текстом: читали, исполняли при дворе, использовали в культе или фило- софских диспутах, — мы не знаем» [4, с. 77]. Эддическая поэзия, по словам И.Г. Матюшиной, «сочинялась в условиях, в которых создание, исполне- ние, сохранение и передача были не письменными, но устными», и ее ар- хаизм «позволяет составить представление о древнейших стадиях развития словесности в Западной Европе» [4, с. 261]. Напротив, в бесписьменной в целом древнеирландской культуре, где письменность использовалась для сугубо прагматических целей, сама оппозиция устного и письменного, по верному замечанию Т.А. Михайловой, оказывается лишена смысла: «…тек- сты, содержащие сведения космогонического и исторического характера, заучивались наизусть их носителями — друидами и передавались изустно (но в неизменной форме!) из поколения в поколение в особых школах» [4, с. 163]. «Похищение быка из Куальнге», образец ирландской героической саги — а точнее, «скела» (scél), как именовались в древней Ирландии по- добные произведения, — скорее всего, на ранних стадиях своего существо- вания также имело устную форму, но «его изначальная устность не была устностью фольклора» [4, с. 168], поскольку оно входило в целостную тра- дицию псевдоисторического повествования, на которую оказывали воздей- ствие как политические обстоятельства, так и книжные латинские образцы. О невозможности строгой дифференциации устного и письменного твор- чества в эпоху штауфенской классики начала XII в. пишет и А.Б. Рыкунова, анализируя «Песнь о Нибелунгах» и оговаривая при этом, что «Песнь…» предполагала устную рецитацию: речь может идти лишь «о нюансах и взаи- мопроникновении “устного” и “письменного”» [4, с. 320]. Англосаксонский «Беовульф» предназначался не для устного исполнения, но для чтения, однако в нем, по словам И.Г. Матюшиной, сохранились «реликты жанров, восходящих к устной традиции и связанных в генезисе с магией и ритуалом (похоронные плачи, поминальные причитания, перебранки). Принадлежа к низовым жанрам англосаксонской поэзии, они наиболее близки к фоль- клору и, возможно, не предполагали письменной фиксации, но попали на страницы рукописи благодаря тому, что были включены в структуру книж- ного эпоса» [4, с. 211]. Имеются и любопытные случаи прямого воздействия одной письменной традиции на другую. Описывая монгольские рукопис- ные версии эпоса о Гесере, С.Ю. Неклюдов отмечает, что они отражают уст- ные версии сказания, однако подражают тибетской книжной редакции и в Рецензии / И.К. Стаф 483 своей композиции следуют тибетскому прототипу вплоть до нумерации его глав: отдельные рукописи изначально мыслятся и создаются как части це- лостного «виртуального» свода, материально зафиксированного в соседнем культурном ареале. Наконец, изучение книжного эпоса и его бытования выявляет еще одну, не вполне обычную черту его связи с фольклором: в отдельных слу- чаях устное исполнение текста выполняет магически-обрядовую функцию, которая переносится и на его письменную версию. Как пишет С.Ю. Неклю- дов в той же статье о Гесериаде, рецитация тибетских сказаний «мыслилась как инспирированная героем, причем сказители впадали в транс»; при этом «не только устный, но и — прежде всего — книжный (рукописный, ксило- графический) текст имел охранительное значение, его чтение использова- лось в медицинских целях, для изгнания духов и пр.» [4, с. 411]. Не менее интересна ситуация с русскими былинами, само название которых вошло в обиход (в том числе и у сказителей) в основном благодаря даже не руко- писной традиции, но собирателям и исследователям фольклора, вытеснив эмический термин стáрина, или стари́на: так обозначался жанр, включаю- щий в себя, помимо самих былин, «исторические песни, баллады, скоморо- шины, некоторые духовные стихи — большинство из того, что можно про- петь былинным стихом» [4, с. 441]. Таким образом, изучение книжного эпоса — как и само вычленение этой группы текстов из общего массива героических повествований — по- зволяет ставить и решать проблемы, далеко выходящие за рамки эпосо- ведения: речь идет не только о становлении и характеристиках одного из жанров или родов литературы, но и о зарождении литературы как таковой, о ее социально-культурной роли в различные эпохи, о соотношении кол- лективной традиции и индивидуального авторства, об эволюции поэтиче- ской техники и приемов ее фиксации. Изучение книжного эпоса требует, с одной стороны, строгого анализа сохранившихся рукописей (а иногда, как в случае с тибетско-монгольским эпосом о Гесере, и ксилографов) с точки зрения их содержательных и палеографических особенностей, а с другой — реконструкции исторического бытования сказания и способов его отраже- ния в манускриптах, возникавших на разных стадиях его существования. Отдельный интерес представляет проблема, так сказать, «эпического авторства» — возведение в рамках традиции канонических эпических тек- Studia Litterarum /2021 том 6, № 2 484 стов к фигуре наиболее известного и уважаемого сказителя, будь то Гомер, Вьяса и Вальмики (легендарные создатели «Махабхараты» и «Рамаяны», соответственно) или ученый средневавилонского периода Син-леке-унин- ни, которому приписывается создание «Гильгамеша». Более того, пробле- ма эта чаще всего напрямую связана именно с письменным бытованием эпоса. Так, возникновение в Греции алфавитного письма датируется при- близительно тем же временем, что и гомеровские поэмы (VIII в. до н.э.), что позволяет некоторым сторонникам «историчности» Гомера выводить заимствование алфавита из необходимости записать «Илиаду» и «Одис- сею». Напротив, согласно «эволюционной теории» американского ученого Г. Надя, поэмы эти создавались in performance вплоть до эллинистического периода, а «гомеровская вульгата» была составлена на основе многочис- ленных вариантов филологами александрийской школы. Подтверждением этой теории служат так называемые «дикие», или «эксцентрические» папи- русы — ранние фрагменты поэм, скорее всего, списки, использовавшиеся рапсодами и значительно отличающиеся от канонического текста. Про- существовав примерно до 150 г. до н.э., к началу первого века эти «дикие папирусы» практически исчезают. По точному замечанию Н.П. Гринцера, «историзация» фигуры Гомера в Античности «дает крайне интересный ма- териал, в том числе и касательно самого имени легендарного поэта, которое древние понимали как “слепец” или “заложник”. Современные ученые чаще всего видят в греч. Ο֞μηρος сочетание корней όμ- “вместе” и άρ — “ладить, со- единять”. В результате Гомер предстает… “соединяющим вместе” отдельные фрагменты в единую песнь или отдельные слова в целостную ткань текста. Тем самым его имя оказывается своего рода идеальным эпонимом поэта, отражая самую суть поэтического искусства» [4, с. 111]. Изучение книжного эпоса позволяет уточнить и центральное для эпического жанра понятие формулы. В статьях-главах монографии очерчи- вается широкий спектр вариаций, отличающих формульное повествование на протяжении многих столетий. По-видимому, наиболее полно отвеча- ют классическому определению Пэрри–Лорда синонимические формулы «Рамаяны» и «Махабхараты», изначально приспособленные к эпическому размеру и встречающиеся в одних и тех же метрических условиях. Благо- даря современным исследованиям «Илиады» и «Одиссеи» была выявлена основополагающая роль формул в генезисе древнегреческого эпического Рецензии / И.К. Стаф 485 стиха, в возникновении гекзаметра: «…гекзаметр предстает результатом объединения более мелких метрических единиц, просодический рисунок которых близок структуре основных формул». Однако верно и обратное: «…гекзаметр, в свою очередь, порождает новые формулы и “приспосабли- вает” старые» [4, с. 94]. Между тем отнюдь не для всех произведений эта, одна из главных в эпосоведении, проблема в достаточной мере изучена: например, для «Старшей Эдды», как указывает И.Г. Матюшина, «темы» — которые, согласно теории А. Лорда, образуют средний уровень эпическо- го нарратива, промежуточный между формульным языком и песнью в це- лом, — до сих пор не становились объектом исследования. Отдельный и чрезвычайно интересный вопрос связан с формульным характером прозаических эпических текстов, в которых формула по опреде- лению не может занимать «определенную метрическую позицию». В моно- графии на примере ирландской саги, огузского эпоса «Китаб-и дедем Кор- кут» («Книга моего деда Коркута») и монгольских редакций эпоса о Гесере (большинство тибетских версий имеет прозопоэтическую форму) показана специфика и роль формул в структуре повествования1. Т.А. Аникеева, ссы- лаясь на определение американского исследователя И. Башгёза — формулы в прозаическом эпосе представляют собой устойчивые краткие словосоче- тания, виды которых обусловлены их местом в сюжете и композиции, — не только выделяет в «Книге Коркута» повторяющиеся ритмизованные фраг- менты, прежде всего обращения героев к природе и «прорицания» заглав- ного героя, но и справедливо добавляет к их числу многочисленные посло- вицы и поговорки, присутствующие в эпосе. По мнению Т.А. Михайловой, стиль «Похищения быка из Куальнге», в котором практически полностью отсутствуют традиционные черты эпической поэтики, тем не менее вклю- чает формулы этикета и частые повторы, «которые выглядят как продуман- ные элементы поэтики текста» [4, с. 167]. Следует особо отметить, что рецензируемая книга представляет со- бой довольно редкий пример не просто сборника статей, объединенных общей темой, но настоящей коллективной монографии, все части которой, независимо от объема, строятся по единым принципам и подчинены единой структуре описания памятников. Это позволяет наглядно проследить неко- 1 О формулах в прозаическом эпосе см.: [3]. Studia Litterarum /2021 том 6, № 2 486 торые их типологически сходные черты: как подчеркивают авторы вступи- тельной статьи, эпос, в отличие от сказки, нечасто становится объектом пря- мого культурного заимствования. Среди них главное место занимают два важнейших для эпоса мотива, или темы, обусловленные его фольклорным происхождением, — оплакивание смерти героя и неразрывно связанное с ним понятие бессмертной славы, которое, как весьма уместно напоминает Т.А. Михайлова, принадлежит к древнейшему слою индоевропейского язы- ка. Герой обретает славу ценой своей смерти, придающей ему героический статус и выступающей материалом для создания эпической песни. «Именно в этом смысл выбора, совершаемого Ахиллом в “Илиаде” меж долгой, но безвестной жизнью и быстрой, но славной гибелью…», пишет Н.П. Грин- цер [4, с. 102], а потому «плач по герою как отражение центральной ор- ганизующей темы оказывается не только кульминацией действия поэмы, но и средоточием возможных корреляций между различными эпическими текстами» [4, с. 105]. Подобно «Илиаде» и «Одиссее», оплакиванием павших воинов за- вершаются оба индийских эпоса, «Махабхарата» и «Рамаяна», что позво- ляет говорить о плаче как о непременном атрибуте древнейшей эпики. Финалом первой части «Старшей Эдды» служат знаменитые строки о бес- смертной славе умершего. В «Песни о Роланде» герой призывает соратни- ков на битву, ссылаясь на «злые песни», которые сложат о них в случае, если они проявят недостаточную доблесть, и его отказ трубить в рог обусловлен той же заботой о посмертной славе. Зато в финале, по точному замечанию И.В. Ершовой, Роланд трубит в Олифант согласно той же логике эпического героя: он зовет короля не только отомстить за гибель своего войска, но и оплакать славную смерть погибших. Плач Карла Великого — центральная тема финальной части «Роланда» — свидетельствует о том, что оплакива- ние и панегирик герою выступают в эпосе одной из важнейших функций правителя. Из четырех основных «тем» старофранцузской песни — совет, плач, битва, смерть героя — две последние связаны с героем, а две первые — с государем [4, с. 362–363]. В зависимости от времени возникновения эпоса и его записи плач о герое, оставаясь одним из определяющих жанровых атрибутов песни, принимает различные формы. Если на основе плачей гомеровского эпоса возможно реконструировать черты архаического погребального ритуала, Рецензии / И.К. Стаф 487 то, например, два аналогичных фрагмента, входящие в «Беовульф», могут носить это имя с большой долей условности. «По своим жанровым призна- кам они более близки к элегиям, ибо сочиняются не в момент гибели тех, о ком скорбит герой, но тогда, когда память вынуждает вспомнить о них» [4, с. 189]. Конечно, эпоха и исторические обстоятельства накладывают отпе- чаток не только на формы плача, но и на поэтику эпоса в целом. Т.А. Ми- хайлова в связи с сагами уладского цикла (повествования о воинах короля Конхобара), в который входит «Похищение быка из Куальнге», прослежи- вает эволюцию этих саг под влиянием политической и социальной ситуа- ции в псевдоисторическое повествование, несущее в себе «агитационный» смысл. Повести о героическом прошлом, распространявшиеся в среде ари- стократии сказителями-филидами, отделились от рассказов, которые име- ли хождение «в народе», среди крестьян (о Финне и его воинах), и после многочисленных вариаций превратились в подобие волшебных сказок. Та же установка на историческую достоверность, отличающая эпос в це- лом, в «Песни о Роланде» подкрепляется ссылками на письменную хро- никальную традицию — черта, которая по естественным причинам отсут- ствовала в эпосе архаическом. При этом если в тексте французской жесты прослеживается «последовательное сопротивление эпической основы» со- циокультурному контексту эпохи, в которую она была записана, то «Песнь о моем Сиде», повествующая о реальных и сравнительно недавних событи- ях, «являет собой… выразительный пример гибкой трансформации эпиче- ской модели под влиянием эпохи, и близость событий и памятника играет в этом немаловажную роль» [4, с. 378–379]. В рамках небольшой рецензии невозможно охватить все многообра- зие проблем, которые ставит перед исследователями книжный эпос и ко- торые так или иначе нашли отражение в монографии. Это и вопрос о ге- незисе эпоса — главы книги в целом подтверждают теорию С. Боуры [1; 6] о происхождении героических сказаний из панегирика и плача, — и спосо- бы и обстоятельства его циклизации, и даже сама возможность выделения эпических циклов из совокупности тех или иных национальных сказаний, как в случае с ирландскими сагами. К слову, монография опровергает даже такой, казалось бы, очевидный тезис, что эпические сказания объединяют- ся в циклы вокруг фигур героев-богатырей: центральной фигурой огузской Studia Litterarum /2021 том 6, № 2 488 «Книги моего деда Коркута» становится мудрый эпический певец, патриарх племени, чьи моральные наставления-«предсказания» завершают каждый рассказ, придавая тем самым тексту композиционную целостность. Стоит упомянуть и еще об одном вопросе, который поднимается в статьях монографии, — дальнейшем бытовании эпоса в мировой и наци- ональных культурах. Если, например, распространение эпоса о Гильгаме- ше, по-видимому, завершилось вместе с зафиксировавшей его клинописной традицией (однако сама его фигура сохранилась в памяти человечества в двух ипостасях — великий царь древности и воплощение злого, демо- нического начала), то «Рамаяна» и «Махабхарата» с их энциклопедизмом до сих пор сохраняют влияние на индийскую культуру, эстетику и мораль. «Сид» Корнеля, «Кольцо Нибелунгов» Вагнера, американский (1990) и ита- льянский (2010) кинофильмы «Золото Рейна» продолжают — разумеется, в трансформированном виде — жизнь старинных сказаний в иные эпохи и в иной культурной среде. В связи с этим чрезвычайно плодотворной пред- ставляется мысль, высказанная Н.В. Петровым применительно к русским былинам: «Дальнейшее формирование облика фольклорных персонажей и фольклора вообще в коллективной памяти связано… с массовостью образ- цов изобразительного искусства, школьного образования и кинематографа. Все это приводит к несколько другому пониманию читателем и зрителем в ХХI в. (в отличие от понимания фольклористов) того, что такое эпос и — шире — фольклор» [4, с. 466]. Влияние визуальных искусств на бытова- ние эпоса, как и вообще словесных памятников прошлого, действительно огромно и могло бы послужить темой отдельного большого исследования. Одним из примеров, совмещающих в себе одновременно потребности обра- зования, воспитание исторического взгляда на подобные памятники и воз- можности визуального ряда, может служить, скажем, вышедшая в 2004 г. во Франции детская адаптация знаменитого эпоса «Роланд в Ронсевальском ущелье» [8]. Воспроизведение сюжетной канвы «Песни о Роланде» сопро- вождается в ней высочайшего качества фотографиями предметов средневе- кового искусства, хранящихся в фондах Лувра. Таким образом, монография «Памятники книжного эпоса Запада и Востока» представляет огромный интерес и ценность не только для эпо- соведов и фольклористов, но и для самого широкого круга филологов и историков. Обстоятельные обзоры дошедших до нас рукописей, подробные Рецензии / И.К. Стаф 489 аналитические сводки по истории вопроса и библиографические списки, со- держащиеся в каждой главе, предметно-тематический указатель элементов эпического сюжета (составитель — С.С. Макаров), делают этот капиталь- ный труд заметным событием в науке, и отнюдь не только в отечественной. Впечатление от него почти не портят отдельные опечатки и описки — ино- гда забавные, как, например, на с. 78, где говорится о «прямом влиянии Эроса (вместо Эпоса) о Гильгамеше», или на с. 371, где «Сид восстанавли- вает честь и женит дочерей на инфантах Наварры и Арагона». Кроме того, как нам кажется, создаваемая в нем объемная картина мирового книжного эпоса была бы еще полнее, если бы в монографию вошла глава, например, об исландских сагах, однако масштаб и сложность поднятых в ней проблем позволяет рассчитывать на появление нового труда — и, возможно, раньше, чем еще через следующие сорок лет.