Studia Litterarum

Создание Черубины де Габриак — и как яркий пример жизнетворческих экспериментов эпохи, и как событие, затронувшее судьбы отнюдь не вто- ростепенных представителей культуры Cеребряного века, — закономерно заслуживает внимания литературоведов. История мистификации, взбудо- ражившей весь литературный Петербург, в общих чертах восстанавливает- ся благодаря мемуарам вольных и невольных ее участников [10, т. 7, кн. 2, с. 451–471; 11; 12; 13]. Начавшаяся в сентябре 1909 г. игра длилась около двух месяцев, на протяжении которых редактор «Аполлона» С.К. Маковский по- лучал от таинственной аристократки русско-французского происхождения стихи и письма и почти ежедневно разговаривал с ней по телефону. «Удиви- тельный» голос, обвороживший C.К. Маковского, принадлежал Елизавете Дмитриевой2, письма сочинял М. Волошин, стихи «писала только Лиля», хотя киммерийский поэт, безусловно, был причастен к их созданию3. С те- чением времени к исходным данным добавлялись новые подробности, пер- сонажи, события. В середине ноября стало известно, что под маской Черу- бины де Габриак скрывалась Е.И. Дмитриева. Помимо реальной подоплеки событий, современных исследователей интересуют мотивы, движущие М.А. Волошиным и Е.И. Дмитриевой при создании мистификации, и тесно связанная с этим проблема механизма творения мифа [3; 7 и др.]. В то же время сама поэзия Черубины как часть 2 В 1911 г. Е.И. Дмитриева вышла замуж за В.Н. Васильева и сменила фамилию. Мы указываем первую фамилию. 3 «В стихах Черубины я играл роль режиссера и цензора, подсказывал темы, выражения, давал задания, но писала только Лиля. <…> Если в стихах я давал только идеи и принимал как можно меньше участия в выполнении, то переписка Черубины с Маковским лежала исключительно на мне», — вспоминает М. Волошин [10, т. 7, кн. 2, с. 456, 458]. Русская литература / А.Д. Савина 167 творчества Е.И. Дмитриевой все чаще становится объектом исследователь- ского внимания [4; 5 и др.]. В данной статье мы надеемся дать дополнитель- ное освещение этим аспектам, учитывая серьезное увлечение М. Волошина французской литературой, а именно творчеством позднего французского романтика О. Вилье де Лиль-Адана. *** В феврале 1909 г. завязалось интенсивное общение Волошина с бу- дущим основателем и редактором «Аполлона» С.К. Маковским. Надеясь обрести в «Аполлоне» близкий по духу печатный орган и рассчитывая за- ведовать литературно-критическим отделом журнала, М. Волошин посвя- щает лето 1909 г. «уединенной и сосредоточенной работе», обратившись к творчеству любимых французских писателей [10, т. 9, с. 468]. В числе прочего поэт переводит на русский язык сложную философскую драму «Аксель» О. Вилье де Лиль-Адана и пишет статью-предисловие о пьесе и ее авторе. Свое восхищение творчеством О. Вилье де Лиль-Адана М. Воло- шин подчеркивал на протяжении всей жизни: в 1932 г., отвечая на анкету Е. Архиппова, русский мэтр назовет автора «Акселя» среди трех любимых «исключительно и неотступно» французских поэтов [10, т. 7, кн. 2, с. 302]. Кроме творчества, внимание русского поэта притягивала личность писате- ля и его судьба, овеянная множеством более или менее правдоподобных легенд. В коктебельской библиотеке М. Волошина сохранились издания разных произведений О. Вилье де Лиль-Адана, он рецензировал вышед- ший на русском языке сборник новелл французского писателя и посвятил заметку его роману «Будущая Ева». Однако любимым произведением, без сомнения, оставалась драма «Аксель» — вершинное произведение О. Вилье де Лиль-Адана, в котором под романтическими декорациями скрывается философия писателя, его «духовное завещание» (С. Малларме), во многом предвосхитившее и определившее развитие символистского театра. По сю- жету «гениальной оккультной драмы» (именно так М. Волошин аттестовал «Акселя» еще в 1907 г.) главные герои — идеально-прекрасные юноша и девушка (Аксель д’Ауэрсперг и Сара де Моперс), потомки двух древних розенкрейцеровских родов, — проходят ряд искушений (католичеством, оккультизмом, земными удовольствиями), чтобы, встретившись в полном Studia Litterarum /2021 том 6, № 2 168 сокровищ подземелье, преодолеть соблазны золота и любви и добровольно отрешиться от жизни, обретая в смерти путь к истине. Отсылки к философским тирадам героев «Акселя» встречаются в письмах, критике и лирике М. Волошина. В написанной летом 1909 г. ста- тье «Апофеоз мечты и смерти. Трагедия Вилье де Лиль-Адана “Аксель” и трагедия его собственной жизни» М. Волошин представляет драму как про- изведение об освобождении человеческого духа, в то же время при анали- зе текста критик выходит к целому ряду важнейших вопросов: значимости индивидуального, не подчиненного готовым доктринам пути к истине, про- блемам национального характера, соотношения мыслимого и реального. Подготовленная для «Аполлона» статья состояла из двух частей (в бо- лее поздней версии, вошедшей в сборник «Лики творчества», добавилась небольшая преамбула): в первой М. Волошин подробно, привлекая разноо- бразные сопоставления, рассматривал сюжет и героев «Акселя», вторая по- священа судьбе автора. Создавая литературный портрет О. Вилье де Лиль-Адана, М. Волошин «главными чертами» писателя называет «царственное утверждение лазурной мечты, грезу о золоте, которой жила его фантазия, устремление к запредельному и мстительный сарказм» [10, т. 3, с. 26]. Любо- пытные события из жизни О. Вилье критик стремится представить в двойном измерении: «реальности духа» — эпизоды, раскрывающие его неординарное воображение и блестящее остроумие, — и «реальности здравого смысла» — случаи, свидетельствующие о безвестности и бытовой неустроенности. Особенностью статьи становится сопоставление французского авто- ра с героем его драмы: «Если мы станем искать в жизни прототипа Аксе- ля, то это будет, конечно, сам Вилье де Лиль-Адан. Трагедия эта — и авто- биография и исповедь…» [10, т. 3, с. 25]. Волошин не просто констатирует аристократизм О. Вилье де Лиль-Адана — в соответствии с сюжетом «Ак- селя» критик указывает, что «великий род» Вилье был избран «тайными устроителями человеческих жизней еще во времена крестовых походов»: «нужны были все десятки поколений этого рода, пронизавшего своею во- лей историю старой Франции, чтобы на самой вершине своей пирамиды в середине девятнадцатого века воздвигнуть одного поэта» [10, т. 3, с. 26]. Создавая «собственный “миф” о художнике» [1, с. 108], критик представля- ет О. Вилье де Лиль-Адана воплощением истинного Поэта. Именно с таким «ликом» французского автора связаны выделенные в статье особенности Русская литература / А.Д. Савина 169 его личности и судьбы: глубокое одиночество, жизненная неустроенность («библейская бедность»), страсть к созданию легенд и мистификаций, вер- ность мечте. Важным смысловым акцентом статьи становится утверждение права поэта видеть происходящее иначе, чем окружающие, мысленно пре- ображать действительность, что отнюдь не мешает ему понимать «внеш- ний мир» «в самых глубинных и непреходящих устоях своих» [10, т. 3, с. 32]. Не только для М. Волошина, но и для Е. Дмитриевой, гостившей в Коктебеле летом 1909 г. и даже записывавшей под диктовку поэта неко- торые фрагменты перевода [2, с. 8], «Аксель» стал значимой книгой, под- тверждение чему можно найти в ее позднейших письмах М. Волошину [16, с. 82] и Е. Архиппову [16, с. 92]. На наш взгляд, работа над переводом «Ак- селя» и статьей, в которой огромную роль играет комплекс понятий Ил- люзия-Мечта-Легенда-Мистификация, повлияла и на замысел создания вымышленной поэтессы, и на его реализацию. *** Под именем Черубины де Габриак в «Аполлоне» было опубликовано две поэтические подборки: в № 2 1909 г. (12 стихотворений) и — уже после разоблачения — в № 10 1910 г. (13 стихотворений). Одновременно с первой подборкой в журнале появилась статья М. Волошина «Гороскоп Черубины де Габриак», в которой критик развивал и закреплял миф о Черубине. М. Воло- шин возводит творческую родословную поэтессы к О. Вилье де Лиль-Адану и Барбэ д’Оревильи; при этом и замечания критика, касающиеся связи таланта Черубины с поздним французским романтизмом, и сделанное в заключение пророчество «золотого, неверного и нерадостного дара — славы» [10, т. 6, кн. 1, с. 266] отсылает нас к волошинской рецепции судеб «подземных клас- сиков», в частности, жизненного пути О. Вилье де Лиль-Адана. Характери- зуя творчество Черубины де Габриак, М. Волошин сравнивает лирическую героиню ее поэзии с двумя «предшественницами»: св. Терезой Авильской и Сарой де Моперс, героиней «Акселя». В научной литературе внимание, как правило, уделяется связи образа Черубины с Терезой Авильской4, чему 4 Отмечая интерес Е.И. Дмитриевой к «испанской мистичке» еще в «дочерубининский» период, М.С. Ланда указывает на биографические детали и черты характера, унаследованные мнимой петербургской поэтессой от знаменитой святой, а также отмечает отдельные мотивы лирики Черубины, восходящие к «Жизнеописанию» Терезы Авильской. В частности, книга св. Терезы стала одним из источников имени «Черубина» [3, с. 20–27]. Studia Litterarum /2021 том 6, № 2 170 отчасти способствуют воспоминания Волошина, в которых он подчеркнул испанские корни создаваемого мифа: «Мы сделали Черубину страстной ка- толичкой, т<ак> к<ак> эта тема еще не была использована в тогдашнем Пе- тербурге. <…> Затем решили внести в стихи побольше Испании. <…> Кроме того, необходима была преступно-католическая любовь к Христу» [10, т. 7, кн. 2, с. 456–458]. Ко второму — литературному — прототипу, восходящему к французским интересам М. Волошина, исследователи обращаются реже, упоминая лишь некоторые, бросающиеся в глаза черты сходства Черубины с героиней О. Вилье де Лиль-Адана (благородное происхождение, заключение в монастыре, мрачная красота [6, с. 12; 7, с. 182]). Мы не возьмемся утвер- ждать, как Т.Ф. Цурган и И.Б. Устюжин, что в 1909 г. Сара де Моперс была для М. Волошина «образом истины, света и любви», однако отметим, что, отвечая в это время на тургеневскую анкету, поэт называет Сару своей люби- мой героиней [10, т. 7, кн. 2, с. 285]. В образе Черубины явственно проступают черты возлюбленной Акселя, а в лирике мифической поэтессы звучат отголо- ски и самой драмы, и работ М. Волошина о Вилье5. Соединяя имя Черубины де Габриак с именами Барбэ д’Оревильи и О. Вилье де Лиль-Адана и называя всех троих поэтами, рожденными под «Созвездием Сна», М. Волошин указывает: «Они — обладатели сказочных сокровищ, утративших ценность; они владетели престолов и корон, которых больше нет на земле» [10, т. 6, кн. 1, с. 262]. Ср. в «Апофеозе…»: «Царственные сокровища Вилье в реальной, литературной жизни Парижа были подобны тем заговоренным кладам, которые, раскрытые в полночь, ослепляют кла- доискателя блеском золотых монет, а днем оказываются черепками битой посуды» [10, т. 3, с. 29]. Мотивы, связанные с несуществующими царствами и призрачными сокровищами, появляются в «портретном» (по позднейшему определению М. Волошина) стихотворении [здесь и далее выделено мной, если не указано иное. — А.С.]: С моею царственной мечтой Одна брожу по всей вселенной, 5 Большинство рассматриваемых нами стихотворений Ю.Е. Павельева соотносит с поэзией М. Лохвицкой, считая Е. Дмитриеву «прямой наследницей» старшей современницы [5, с. 120–130]. Однако — при всей справедливости указаний на близость художественных миров поэтесс — соположение с творчеством О. Вилье де Лиль-Адана также кажется право- мерным и значимым. Русская литература / А.Д. Савина 171 С моим презреньем к жизни тленной С моею горькой красотой. Царицей призрачного трона Меня поставила судьба… Венчает гордый выгиб лба Червонных кос моих корона [15, с. 3]. Выражение «царственная мечта» характеризует героиню — облада- тельницу этой мечты (подобно ей Аксель говорит Саре: «Зачем пытаться <…> преклонить наши столь царственные желания перед компромиссами всех мгновений» [8, с. 228]) — и одновременно содержит утверждение царствен- ной власти мечты над реальностью. В статье «Апофеоз мечты…» М. Волошин приводит цитату из воспоми- наний С. Малларме о Вилье де Лиль-Адане: «…никто не явил в это мгновение юности <…> то сверкание мысли, которое навсегда отмечает грудь бриллиантом Ордена Одиночества. То, чего хотел действительно этот пришелец, было <…>: царствовать. Когда газеты заговорили о кандидатуре на свободный престол, — то был престол Греции, — не посмел ли он предъявить немедленно свои права на него, опираясь на царственных своих предков? <…> И этот претендент на все царственные венцы не избрал ли, прежде всего, своего престола между поэта- ми?» [10, т. 3, с. 27–28]. К упомянутой в приведенном отрывке истории с гре- ческим престолом критик возвращается еще дважды. Выстраивая «двойную биографию» французского писателя, он упоминает о притязаниях на власть в Греции в «Реальностях духа», а затем в «Реальностях здравого смысла» выяс- няет подоплеку легенды, в основу которой легла мистификация — сделанное приятелем-врагом О. Вилье ложное объявление в газете, которому сам писа- тель поверил. Для поэта, одной из главных черт которого М. Волошин назвал «царственное утверждение лазурной мечты», все реальные царства оказыва- ются призрачными, но ему остается его истинное царство — мечта, благодаря которой он возвышается и властвует над действительностью. Обобщая поэзию и мемуары, М.С. Ланда так характеризует облик поэтессы: «Черубина происходит из древнего и богатого рода крестоносцев. Ее отец — уроженец Южной Франции, а мать — русская. Она воспитыва- ется в католическом монастыре в Толедо. <…> она обладает страстным и Studia Litterarum /2021 том 6, № 2 172 независимым характером. Один из главных мотивов ее стихов — рыцарская любовь и походы крестоносцев. <…> Черубина необыкновенно красива и проводит жизнь взаперти в замке по воле своей семьи, которая с кастиль- ской строгостью заботится о ее репутации» [3, с. 23]. Создавая романтический образ таинственной поэтессы, М. Волошин и Е. Дмитриева позаботились о его внешних атрибутах: древнее проис- хождение подчеркивалось гербом (стихотворение «Наш герб») и девизом («скорбный и грозящий» девиз Vae victis, которым были запечатаны письма Черубины, упоминается в «Гороскопе…» М. Волошина). Внимание к этим деталям, вызванное, по позднейшему признанию М. Волошина, стремле- нием «окончательно очаровать» В. Маковского, на наш взгляд, напрямую связано с работой над «Акселем», в котором эти романтические атрибуты имеют сюжетообразующую функцию. Девиз Сары в финале становится заклинанием, открывающим доступ к сокровищам, а диалог Настоятельни- цы и Архидиакона о «более чем странном» гербе князей де Моперс — клю- чевой эпизод, намекающий на дальнейшее развитие событий и одновре- менно подсвечивающий их древнюю предопределенность: Настоятельница. Это гербы!.. Где я их видела? Восточный гербовый щит, который поддерживают эти необычайные золотые сфинксы... Эти гер- цогские перья... <…> Голубые — с Адамовой крылатой головой, серебряной; такое же семизвездие посередине; с девизом на буквы имени <…>. Архидиакон. <…> Это действительно герб Моперсов, который они странным образом разделяют с некоей германской ветвью знатного ав- стро-венгерского рода графов Ауерспергов. <…> Дело идет об одном расска- зе времен рыцарства и крестовых походов, в котором чудесное преобладает над реальным. Вот: главы обеих этих фамилий были в одно и то же время, оказывается, посланниками, один Франции, другой Германии, при египет- ском султане <…>. И один «Маг», который присутствовал в тайном совете египетского властелина, сумел убедить обоих рыцарей заменить этими та- инственными золотыми сфинксами двух львов, поддерживавших их общий герб [8, с. 90–91]. Следуя за логикой драмы, М. Волошин и в характеристике ее автора обращается к геральдическим знакам его рода: «Герб Вилье де Лиль-Ада- Русская литература / А.Д. Савина 173 нов, подобно гербам Ауерспергов и Моперсов, тоже несет в себе пророче- ство и указание: это лазурная голова с такою же десницей на золотом поле, овитом складками горностаевой порфиры и девиз: “Va oultre!” [“Иди до пре- дела!” (франц.)]» [10, т. 3, с. 26]. Герб в стихотворении Черубины не просто странен, он не определен. Это скорее метафора, чем описание реальной вещи: Наш герб Червленый щит в моем гербе, И знака нет на светлом поле. Но вверен он моей судьбе, Последней — в роде дерзких волей… Есть необманный путь к тому, Кто спит в стенах Иерусалима, Кто верен роду моему, Кем я звана, кем я любима; И — путь безумья всех надежд, Неотвратимый путь гордыни; В нем — пламя огненных одежд И скорбь отвергнутой пустыни… Но что дано мне в щит вписать? Датуры тьмы иль розы храма? Тубала медную печать Или акацию Хирама? [14, с. 5] Как главы фамилий в драме О. Вилье, заменившие львов на сфинксов, лирическая героиня, выбирая свой герб, выбирает жизненный путь. В то же время она — последняя представительница рода, как и Сара де Моперс, девиз которой: «Macte Animo! Ultima PERfulget Sola» [Смелей! Последняя [звезда] си- яет одна (лат.)]6. («Вещие слова, если Господу будет угодно: Сара — последняя 6 Перевод с латинского О.В. Бударагиной; приводится по Собранию сочинений М.А. Волошина. Studia Litterarum /2021 том 6, № 2 174 в роде князей де Moпepc», — говорит Настоятельница [8, с. 90]). Отметим, что в статье «Апофеоз мечты» сам О. Вилье де Лиль-Адан назван М. Волошиным «последним представителем» «великого исторического рода» [10, т. 3, с. 26]7. В Саре де Моперс воплощается излюбленный тип идеальной герои- ни О. Вилье де Лиль-Адана: она обладает абсолютной, но трагичной красо- той; искренне верующая, она проводит дни и ночи в библиотеке монастыря, изучая манускрипты розенкрейцеров; под ее внешней бестрепетностью скры- вается «пламенеющая душа», при этом ее непомерная гордыня сочетается с простотой и добротой, а страстность и чувственность — со скромностью и целомудрием. Эту двойственность выявил в своем «Гороскопе» М. Волошин, указывая, что Сара де Моперс и Черубина де Габриак рождены «под сочета- нием Венеры и Сатурна»8: «Венера свидетельствует о великодушии, привет- ливости и экспансивности; Сатурн сжимает их кольцом гордости, дает ха- рактеру замкнутость, которая может быть разорвана лишь страстным, всегда трагическим жестом» [10, т. 6, кн. 1, с. 261]. В описании внешности, которой М. Волошин наделяет Черубину, преобладают характерно романтические черты: «…рожденные под этим сочетанием отличаются красотой, бледностью лица, особым блеском глаз. Они среднего роста. Стройны и гибки. Волосы их темны, но имеют рыжеватый оттенок»9 [10, т. 6, кн. 1, с. 262]. На протяжении всей драмы О. Вилье де Лиль-Адана подчеркивается «чрезмерная» красота Сары, ее смертельная бледность, сияющие глаза, гибкие движения. «Горь- кая» красота Сары и Черубины опасна для приближающихся к ним: «Увы! И цветы и дети умирают в моей тени» [8, с. 214], — восклицает Сара. «Но я одним усталым взглядом / Гублю ненужные цветы», — вторит Черубина (цит 7 Очевидно, концепция «увенчания рода», «вершины пирамиды» была для критика так важна, что он лишь мельком упоминает о существовании сына писателя — Виктора, хотя в дневнике М. Волошина сохранились интересные записи воспоминаний Рене Гиля об отно- шении О. Вилье де Лиль-Адана к своему ребенку. 8 Отметим, что в своем «Гороскопе…» М. Волошин двоит все, касающееся Черубины: называет две влияющие на нее планеты (Сатурн и Венера), двух родственных авторов (Барбэ д’Оревильи и О. Вилье де Лиль-Адан), двух «предшественниц» (Сара де Моперс и св. Тереза), указывает на связь с двумя странами каждого из двух «миров»: западного (Испа- ния и Франция) и восточного (Персия и Палестина). Возможно, этот прием соотносится и с внутренней противоречивостью героини, и с мотивом двойничества, очень важным в лирике Черубины де Габриак. 9 В лирике Черубины описание внешности героини дается намного тоньше, через детали: «нежные кисти рук», «тонкий рот», «синие нежные жилки на бледных руках», рыжие воло- сы («алые волосы», «червонные косы»). Русская литература / А.Д. Савина 175 по: [10, т. 6, кн. 1, с. 265]). Случайной жертвой губительной красоты Сары становится юная монахиня сестра Алоиза: Настоятельница. И посмотрите, мой отец, до каких пределов про- стирается соблазнительная власть этой девушки! Необычайная красота ма- демуазель Сары де Моперс глубоко поразила сестру Алоизу: она стала молча- ливой, как бы ослепленной. Архидиакон. <…> Остерегайтесь! Это нечто вроде древней порчи! [8, с. 96]. Последнее слово подводит нас к стихотворению Черубины, которое, несмотря на то что в основе его лежит фольклорный образ, явственно пе- рекликается со страстным монологом Сары. Оба текста пронизаны моти- вом властной, почти смертоносной чувственной любви: О. Вилье де Лиль-Адан. «Аксель». Монолог Сары Черубина де Габриак. «Лишь раз один, как папоротник, я…» Все ласки других женщин не стоят моих жестокостей! Я самая мрачная из всех деву- шек. Мне кажется, что я помню иногда, как я соблазнила ангелов. <…> Дай соблазнить тебя! Я научу тебя уди- вительным словам, которые пьянят, как вина Востока! Я могу усыпить тебя ла- сками, которые убивают: я знаю тайну неистомных наслаждений, упоительных вскриков, сладострастий, в которых из- немогает всякая надежда. О! Похоронить тебя в моей белизне — и ты оставишь в ней твою душу, как цветок, погибший под снегом. <…> Уступи! Ты побледнеешь под моими горькими ласками; и я нежна буду к тебе, когда ты будешь извиваться в этих пытках. <…> Узнай в моих глазах душу пре- красных ночей, в которые ты проходил по долинам и глядел в небо: я — то изгнание под неведомыми созвездиями, которо- го ты искал! <…> Отдай себя, Аксель, Ак- сель!.. [8, с. 214–215]. Лишь раз один, как папоротник, я Цвету огнем весенней, пьяной ночью… Приди за мной к лесному средоточью, В заклятый круг, приди, сорви меня! Люби меня! Я всем тебе близка. О, уступи моей любовной порче, Я, как миндаль, смертельна и горька, Нежней, чем смерть, обманчивей и горче [14, с. 9]. Studia Litterarum /2021 том 6, № 2 176 Властная страстность героинь сочетается с «сатанинской» (М. Воло- шин) гордостью: «На вашем всегда бледном лице сверкает отблеск неведо- мой древней гордыни» (Настоятельница — Саре [8, с. 86]) — «И — путь безумья всех надежд, / Неотвратимый путь гордыни» (Черубина де Габриак «Наш герб»). Связанная с этими качествами кощунственная — плотская — любовь к Христу становится важным мотивом лирики Черубины де Габри- ак (стихотворения «Твои руки», «Распятие», «Мечтою близка я гордыни»). Наделяя Черубину греховной страстью к божественному, создатели мифи- ческой поэтессы, очевидно, ориентировались на откровения Терезы Авиль- ской, однако мельком эта тема появляется и в монологе Сары: «Мне кажет- ся, что я помню иногда, как я соблазнила ангелов»10 [8, с. 215]. Мечтою близка я гордыни, Во мне есть соблазны греха, Не ведаю чистой святыни… Плоть Христова, освяти меня! Как дева угасшей лампады, Отвергшая зов Жениха, Стою у небесной ограды… Боль Христова, исцели меня! И дерзкое будет раздумье Для павших безгласная дверь: Что, если за нею безумье?.. Страсть Христова, укрепи меня! Объятая трепетной дрожью — Понять не хочу я теперь, Что мудрость считала я ложью… Кровь Христова, опьяни меня! [14, с. 6] 10 Нельзя не вспомнить, что в обращенном к Черубине де Габриак стихотворении Дми- трий Усов писал: «Мне верится, что ты и Херувима, / сведя с небес, могла склонить на грех…» [16, с. 188]. Русская литература / А.Д. Савина 177 Кроме мотива преступной любви, в процитированном стихотворении появляются мотивы сомнения и отречения — очень важные во всей драме О. Вилье де Лиль-Адана. (Отметим, кстати, что восходящий к библейской притче образ «девы угасшей лампады» появляется и в драме французского автора: после отречения Сары одна из монахинь восклицает: «Я понимаю теперь! Дурное знамение ночью: Божии светочи потухли… светочи безум- ных дев тоже потухли перед пришествием жениха!» [8, с. 107–108].) Однако если здесь мы можем говорить только об общности мотивов, то стихотворе- ние «Сонет»11 однозначно перекликается с текстом «Акселя»: Моя любовь — трагический сонет. В ней властный строй сонетных повторений, Разлук и встреч и новых возвращений, — Прибой судьбы из мрака прошлых лет. Двух девушек незавершенный бред, Порыв двух душ, мученье двух сомнений, Двойной соблазн небесных искушений, Но каждая — сказала гордо: «нет». Вслед четных строк нечетные терцеты Пришли ко мне возвратной чередой, Сонетный свод сомкнулся надо мной. Повторены вопросы и ответы: «Приемлешь жизнь? Пойдешь за мной вослед? Из рук моих причастье примешь?» «Нет!» [14, с. 8] Для Сары де Моперс «небесным искушением» становится католи- ческая истина, проповедуемая Архидиаконом: отрекаясь от пострижения, Сара, по мысли М. Волошина, преодолевает «соблазн легкого вечного спа- 11 Зачастую это стихотворение рассматривается в контексте темы двойничества Е. Дми- триевой / Черубины. М.С. Ланда видит здесь мотив выбора «между Христом и Люцифером» [3, с. 13–14]. Studia Litterarum /2021 том 6, № 2 178 сения». Последний терцет является парафразой кульминации первого акта «Акселя» — акта, который М. Волошин назвал «образцом драматического построения»: «…Сара с самого начала и до конца акта находится на сцене; все, что совершается, совершается о ней, все, что говорится, — говорится для нее или обращено к ней, но сама она произносит только одно слово, в котором сосредоточивается вся сила драматического действия и весь фи- лософский смысл этого акта. <…> На вопрос: “Принимаешь ли ты свет, на- дежду и жизнь?” Сара отвечает внятным и серьезным голосом свое “нет”» [10, т. 3, с. 11, 14]. Стоит подчеркнуть, что для Сары «отречение от идеала Божественного» — только начало пути, на котором ей предстоит преодо- леть земные соблазны, чтобы вознестись «в собственную Бесконечность». Таким образом, в «Сонет» Черубины вплетается тема духовного пути, зву- чащая в стихотворении «Наш герб». Проследив связь лирики Черубины де Габриак с творчеством фран- цузского писателя, перейдем к другому аспекту — сопряженности самой идеи мистификации с художественным миром О. Вилье де Лиль-Адана. Пытаясь определить мотивы, движущие М. Волошиным и Е. Дми- триевой, М.С. Ланда указывает, что киммерийского поэта «глубоко интере- совала идея игры и мифологизации в поэзии и творчестве вообще»: «…игра в Черубину, которая со стороны казалась всего лишь литературной шут- кой, имела глубокую теоретическую основу: игра была тем чудом, которое должно было породить искусство и претворить миф в жизнь. Черубина для Волошина таила необычайный соблазн проверить свою мифотворческую идею и одновременно создать совершенно новую для русской литературы поэтессу» [3, с. 19]. Рискнем предположить, что решение «претворить миф в жизнь», воплотить удивительную поэтессу могло быть спровоцировано в том числе увлечением творчеством О. Вилье де Лиль-Адана. В «Воспоминаниях о Черубине де Габриак», рассказывая о влюблен- ности С.К. Маковского в таинственную поэтессу, М. Волошин пишет: «Нам удалось сделать необыкновенную вещь — создать человеку такую женщину, которая была воплощением его идеала и которая в то же время не могла его разочаровать впоследствии, так как эта женщина была призрак» [10, т. 7, кн. 2, с. 463]. Созданные в эмиграции мемуары С. Маковского свиде- тельствуют о том, что «мифотворцы» попали в цель, а также содержат важ- ное уточнение, указывающее на истоки самой идеи: «Эта необыкновенная Русская литература / А.Д. Савина 179 девушка становилась для меня именно той, о которой так легко мечтается в молодые годы, той, кого популярный тогда в кругу “Аполлона” Вилье де Лиль-Адан назвал — в своем знаменитом романе — l’Eve future, той, кому приписываешь все совершенства, подсказанные еще не проученным жиз- нью воображением» [12, с. 346]. Это признание возвращает нас к весне 1909 г. — дело в том, что изначально в планах М. Волошина для «Аполлона» фигурировала статья не об «Акселе», а о «Будущей Еве», и поэт, вероятно, делился с будущим редактором своим отношением к этому роману. По сюжету романа «чародей из Менло-Парка», изобретатель Томас Альва Эдисон, впечатленный судьбой своего друга мистера Андерсона, дове- денного до разорения и самоубийства случайно начавшейся связью с «рыже- кудрой красоткой», решает «подвергнуть строгому анализу» природу губи- тельных женских чар, а затем воспроизвести образы красавиц, вызывающих любовь, в виде «чудесных автоматов», которые — в отличие от реальных жен- щин, неизменно «разочаровывающих влюбленных», — «будут духовно усо- вершенствованы наукой, а потому будут оказывать целительное действие» [9, с. 155]. Роман повествует о создании и гибели первого и единственного такого автомата — андреиды Гадали (по словам Эдисона, имя это с персидского пе- реводится «идеал»). Изобретение Эдисона почти готово и ждет своего «про- буждения» — воплощения в подходящей телесной оболочке. В этот момент ученый узнает о беде лорда Эвальда, некогда спасшего ему жизнь: благород- ный молодой лорд влюблен в женщину, обладающую телом богини и душой мещанки, причем обе грани ее существа выражают предел этих качеств: мисс Алисия Клери прекрасна, как Венера, и абсолютно не способна не только на возвышенные чувства, но даже на простую привязанность. «О, если бы от- торгнуть эту душу от этого тела!», — в отчаянии восклицает Эвальд. Эдисон и молодой лорд решаются на создание двойника: «Была предложена игра, и ставкой в этой партии предстояло стать — с точки зрения науки — призраку» [9, с. 74]. Однако «призрак» покоряет Эвальда, после душевной борьбы он признается: «Если сравнить вас обеих, фантомом окажется живая» [9, с. 187]. Воплощенная Гадали становится для лорда идеальной возлюбленной, отве- чающей всем возвышенным желаниям его души. Но по воле рока гениальное изобретение гибнет от кораблекрушения на пути в Англию. В заметке 1911 г., посвященной «Будущей Еве» («Московская газе- та», № 130), М. Волошин пишет: «Роман этот заслуживает имени гениаль- Studia Litterarum /2021 том 6, № 2 180 ного вовсе не потому, что он так точно описывает устройство механизма женщины, созданной Эдисоном, и не потому, что он в 80-х годах описывает подробно устройство кинематографа, изобретенного в 1897 году, а потому, что он, вскрывая с едкою горечью все тайные пружины чувственной любви, с совершенно дьявольским остроумием доказывает, что их можно подме- нить, подделать, создать женское обаяние чисто механически, идя к цели более логическими и неотвратимыми путями, чем идут женщины. Те гла- вы, где Эдисон раскрывает механизм влюбленных бесед и тех внутренних интеллектуальных вдохновений, внушаемых женщиной, вызывают голово- кружение в читателе» [10, т. 6, кн. 1, с. 432–433]. Продемонстрировав Эвальду массу приспособлений, с помощью которых соблазнившая Андерсона танцовщица совершенствовала свою внешность, Эдисон обращается к устройству Гадали. Подробно описав спо- соб воссоздания самых разных особенностей человеческой плоти, ученый восклицает: «…подумайте, за счет каких мелочей создается порою неотрази- мое целое! Подумайте, от каких мелочей зависит и сама любовь!» [9, с. 146]. Создатели Черубины тоже не пренебрегали «мелочами» — бумага с траур- ной каймой, «запах пряных духов», почерк, засушенные травы — все это влияло на воображение С. Маковского12. Если при объяснении работы встроенных в искусственную женщи- ну механизмов О. Вилье де Лиль-Адан стремится к научности, то в словах ученого, разъясняющего, как возможно вести диалоги с «куклой», т. е. при описании «механизма влюбленных бесед» явственно звучит философия писателя. Объяснение «внутренних интеллектуальных вдохновений, вну- шаемых женщиной», становится продолжением важной в мировоззрении писателя идеи: «…мы владеем лишь тем, что способны в этом мире воспри- нять, — каждый в зависимости от собственной природы» [9, с. 75]. Влю- бленным не дано «увидеть друг друга такими, какими являются в действи- тельности», «любимое существо — всего лишь творение любящего» [9, с. 130, 131]. Убеждая молодого лорда уделить Гадали «немного самого себя», Эдисон поясняет: «…ее “образ мыслей” <…> станет образом души, который 12 «Поэтесса как бы невольно проговаривалась о себе, о своей пленительной внешности и о своей участи загадочной и печальной. Впечатление заострялось и почерком, на редкость изящным, и запахом пряных духов, пропитавших бумагу, и засушенными слезами “богоро- дицыных травок”, которыми были переложены траурные листки» [12, с. 336]. Русская литература / А.Д. Савина 181 предпочитает ваша меланхолия. В ее образе мыслей вам будет явлена лишь ваша единственная любовь во всем ее блеске <…>. Слова андреиды никогда не обманут ваших ожиданий! Они всегда будут возвышенны — настолько, насколько подскажет ваше вдохновенье» (курсив автора. — А.С.) [9, с. 129]. Сама Гадали, сущность которой, несмотря на все объяснения ее со- здателя, остается загадочной, так как в нее таинственным образом перете- кает душа ясновидящей Сованы, тоже становится porte-parole автора. Вы- ражая отношение писателя к связям между реальностью, мечтой и верой, Гадали говорит Эвальду: «Кто я? Существо из мира мечтаний, постепенно пробуждающееся у тебя в мыслях <…>. Припиши мне бытие, скажи, что я существую! <…> И я обрету жизнь в твоих глазах с той степенью реально- сти, которую придаст мне твое волеизъявление, обладающее творческой силой. Как и всякая женщина, я буду для тебя тем, чем ты меня сочтешь» [9, с. 182–183]. Родственный пассаж приводит М. Волошин в своей первой работе о Вилье — рецензии на сборник «Жестокие рассказы» (Русь, 1908, № 141): «В одном из черновых набросков “Грядущей Евы” есть такой от- рывок: “Теперь я утверждаю, что реальность имеет свои степени. Каждая вещь становится для нас реальна более или менее, смотря по тому, более или менее она интересует нас; так как та вещь, которая нас вовсе не инте- ресует, перестает существовать для нас, то есть, оставаясь физической, ста- новится менее реальной, чем бесплотная мечта, которой мы отдались”» [10, т. 6, кн. 1, с. 148]. Проблема формирования реальности под воздействием веры в воображаемое представляла для М. Волошина — теоретика и прак- тика искусства — большой интерес. Петербургская мистификация и роль в ней С.К. Маковского в этом отношении весьма показательны: поверивший в Черубину редактор «Аполлона» не только стал невольным автором ее биографии13, но всем своим поведением (слежка, подкуп дворецкого и т. д.) упрочил существование иллюзорной поэтессы. 13 В «Воспоминаниях о Черубине де Габриак» читаем: «На другой день Лиля позвонила Маковскому. Он был болен, скучал, ему не хотелось класть трубку и он, вместо того, чтобы кончать разговор, сказал: “Знаете, я умею определять судьбу и характер человека по его по- черку. Хотите, я расскажу Вам все, что узнал по Вашему?” И рассказал, что отец Черубины — француз из Южной Франции, мать — русская, что она воспитывалась в монастыре в Толедо и т. д. Лиле оставалось только изумляться, откуда он все это мог узнать, и таким образом мы получили ряд ценных сведений из биографии Черубины, которых впоследствии и придержи- вались» [10, т. 7, кн. 2, с. 458]. Studia Litterarum /2021 том 6, № 2 182 Произведения О. Вилье де Лиль-Адана вплелись в творчество и личную судьбу М.А. Волошина и Е.И. Дмитриевой. Погружение в тексты французского писателя летом 1909 г. совпало со временем сближения кок- тебельского поэта и «Лили» (Е.И. Дмитриевой). Плодом этого союза стал смелый жизнетворческий эксперимент — воплощение своего рода «Буду- щей Евы» — идеальной женщины-поэтессы, одним из ориентиров при соз- дании образа которой послужила героиня «Акселя».